Одна жизнь

Усадив его лицом к окну, чтоб лучше было видно, она сладким голосом сказала:

- А вот, миленький, тут еще от кого-то письмо пришло. Почитать тебе?

Почтальона в этот день не было, и он это помнил.

- Читай.

Конверта она не вскрывала, - значит, распечатала раньше. Ну и пусть, наплевать.

- Так вот, значит, тут написано: "Проклятый, проклятый человек!.." Ой-ой-ой, что же это такое? Это кто же тебя так смеет обзывать? А? Ты не знаешь, миленький?..

Она начала медленно, с мстительным удовольствием, но теперь уж сама заторопилась и заволновалась.

- Дай сюда письмо, - тихо сказал Колзаков голосом, которого она в другое время бы испугалась. Теперь же она только отодвинулась, загородилась столом, чтоб он не достал до нее. Нараспев, с издевательским выражением она стала выкрикивать то, что знала из письма почти наизусть:

- "Когда к вам стучатся так долго в дверь, бессовестно не откликнуться, ни слова не сказать в ответ: хоть "уходите прочь!". Хоть что-нибудь. Ведь это, наверное, мое сотое к вам письмо. Наверное, я бросила бы вам писать, если бы не было того "да". Неужели я ошиблась?.." Ай-ай, бедняженька, как она ошиблась?.. Ты ее пожалей уж!.. Потеха! А?

- Дай письмо!

- Нет, ты слушай! Тебе ведь пишут! "Может быть, я ничего не поняла? Может, я сумасшедшая? Тогда мне лучше поскорее в этом убедиться!.."

- В последний раз говорю, дай! Пожалеешь!

- Ах, узнал, от кого письмо?.. Оказывается, у вас старые дела с Лелькой! А я-то дура, мне все невдомек было! То-то на тебя напала интересная задумчивость такая! Ах, ах!.. А это он все по своей шлюшке мечтал таково задумчиво!.. Таково...

Колзаков вскочил и наобум кинулся к Саше с протянутыми руками, наткнулся на стол посреди комнаты и, падая на него, рванулся всем телом вперед, так что достал и ухватил Сашу за рукав. Она шарахнулась назад, рукав треснул и разорвался, так что клок остался у него в руке. Саша, задыхаясь от обиды и страха, еле выскочила за дверь, съехала по лестнице, Колзаков на ощупь скатился, скользя рукой по перилам, следом за ней и отстал, только наткнувшись на подпорную стену, окружавшую каменный дворик. Калитку он сразу не сумел найти, и Саша отбежала, издали выкрикивая не помня себя:

- Ага, убить меня готов! За свою любовницу! А? Уйду, к черту брошу. Хватит, понянчилась. Подыхай тут один, слепой черт! - и всякое такое, что полагалось бабам кричать на улице при самом отчаянном семейном скандале. Но при этом полагалось, чтобы муж был пьян, гнался за ней с палкой, чтоб соседи сбегались к ней на выручку, а тут ничего этого не было. В доме была тишина. Хозяек, начавших было выскакивать из-за каменных парапетов двориков, прилепившихся на горе один над другим, Саша сама послала к черту и посоветовала не лезть в чужие дела.

Она разорвала письмо и вернулась в дом. Мысль, что она не дочитала до того места, где Леля обещала приехать, одна была ей приятна. Она надеялась, что он одумается и начнет у нее просить прощения после того, как она припугнет его отъездом. Но он точно умер, - молчал, не ел, лежал, заложив руки под голову, на своей койке. Это выражение у него на лице она знала. Хоть каленым утюгом жги, не повернется, не разожмет зубы.

На другой день Саша начала шумно, хлопотливо собираться к отъезду. Укладывалась, кряхтела, придавливая крышку корзинки, приговаривала вслух: "Да ну, закрывайся... вот так, теперь хорошо", сновала по комнате, складывала мелочи и по временам начинала даже напевать.

Колзаков промолчал и когда она объявила, что идет брать билет на пароход.

Только когда билет был у нее в кармане и она в последний раз стала подниматься в гору, оставляя за собой одну за другой все знакомые петли дороги, она вдруг почувствовала, что действительно может уехать, и испугалась, сама не зная, что лучше: уехать или остаться. Конечно, она любила Колзакова, ухаживала за ним, но тянулось все это что-то слишком долго. Она думала о том, что она молода, пожилые, солидные мужчины приосаниваются, начинают говорить громче, когда видят ее, а молодые начинают пошучивать, и, наверно, ее ждет впереди много хорошего и интересного, и она устроит свою жизнь получше, чем при каком-то бывшем командире, который был на своем месте и в свое время ее мечтой, а теперь на него вроде никто и глядеть не хочет. И другого случая рассердиться, поссориться и, значит, решиться на разрыв у нее может и не представиться, значит, надо решаться сейчас, под горячую руку, пока обида еще не остыла...

Колзаков, видно, не верил, что она уезжает. Только когда явился горбоносый, черный Капитоша, сосед, чтоб помочь нести вещи в порт, - он медленно поднялся и сел на койке, точно почувствовал беспокойство.

- Не поминай лихом, Родя, прощай, - сдержанно сказала Саша и взяла его за руку.

Он сжал ее руку.

- Ладно, - сказал он. - Ты не поминай. Если я встану на ноги, я тебе всегда помеху. Я в долгу... Ты уж прости.

- Нет, - наслаждаясь его неожиданно ласковыми словами и тем, что она может наконец сказать "нет", воскликнула Саша. - И не проси. Уеду и уеду! Нет, нет!..

Наверное, она еще десять раз крикнула бы "нет", если бы он и вправду стал ее просить. Но он не думал, оказывается, просить, это она поняла по тому, как смягчилось, даже подобрело его лицо. Еще немножко, и он усмехнулся бы. Он просто прощал ее глупость перед расставанием.

Она закусила губу, покраснела, сбежала вниз, помогла Капитоше взвалить корзину на спину, сказала: "Иди, я догоню", опять, задыхаясь, взбежала по лестнице, бросилась Колзакову на шею, прижалась щекой к его щеке, намочила ее мгновенно хлынувшими слезами, мокрыми губами поцеловала его и опрометью кинулась на улицу. Хлюпая носом и поправляя сползавший сверток с одеялом, которое несла на плече, спускаясь следом за Капитошей по дороге к видневшемуся далеко внизу порту, она думала, что ни за что бы не бросила Колзакова даже теперь, когда знала, что все эти годы у него на сердце была другая, что он молчал, терпел свою темную жизнь и молча в темноте с ума сходил по другой, да, да, все время с ума сходил по другой, - она все равно бы его не бросила, если бы не это последнее письмо. Но теперь дожидаться, пока ее выгонят, она не станет... Немного погодя ей стало казаться опять, что ее обидели, оскорбили, не оценили, надсмеялись над ней, и она перестала плакать и подумала, что, возможно, все к лучшему...

Это имя, Саша... Саша!.. В те годы Истомина не могла произнести его, не испытав резкого чувства отвращения и горечи. Со всей проницательностью ненависти она безошибочно разгадывала и понимала все побуждения и поступки Саши. Когда ей рассказывали про Сашу, она даже голос и выражение лица ее совершенно ясно себе представляла, помнила все подробности, все, касающееся Саши.

Годы и годы прошли, прежде чем Саша потускнела в ее памяти, куда-то отодвинулась, стала, вот как сегодня, просто чем-то ненужным, полузабытым, чужим, просто неприятным, мимо чего проходишь по улице, стараясь ею глядеть, и забываешь, завернув за угол...

Ночь пришла спокойная, даже слишком какая-то спокойная, похожая на забытые ночи мирного времени. Она непривычно крепко заснула и очень скоро проснулась. Где-то внутри, перемещаясь с места на место, то разрастаясь, то затихая, бродила неясная боль, скорее даже тревожное предчувствие боли. Она знала, что это такое, поскорей приняла лекарство и лежала неподвижно, вытянувшись на спине, стараясь ни о чем не думать.

Она стала надеяться, что все обойдется благополучно, снова заснула и только под утро проснулась от быстро нараставшего чувства тревоги. Боли не было, и голова была совсем ясная, только казалось, что что-то приближается. Похоже на едва слышные раскаты грома, когда откуда-то издалека надвигается гроза.

Она ждала, настороженно прислушиваясь. Ничего не происходило. Где-то вдалеке мирно ворчал, перекатываясь и не приближаясь, гром. Значит, правда, скоро будет гроза, успокоенно подумала она и вдруг поняла, что это стреляют пушки за городом.