Одна жизнь

Саша тут же вспомнила, что Колзаков всегда почему-то высмеивал эти самые слова в бабьих разговорах, где перемывали косточки мужей или подруг: кто "делится", кто "не делится", кто "считается", кто "не считается". Саше все равно эти слова правились. Очень правильные слова...

Наконец их пустили на платформу, они заняли свои места в вагоне - у каждого своя отдельная полка, и до отхода поезда оставался еще почти час.

Вокзал шумел, где-то отходили поезда, кричали паровозы, по коридору, толкаясь вещами об углы, почему-то всегда впопыхах, пробирались новые пассажиры, на платформе смеялись и перекликались люди.

Колзаков все не разжимал кулака, где у него была скомканная записочка с телефонным номером. "Вот сейчас разожму кулак и брошу", - решал он уже несколько раз и тут же чувствовал ток испуга, который пробегал по всему телу в то мгновение, когда, чуть не переступив края обрыва, уже представил себе, как сорвался и летишь в пустоту.

И он сжимал в потном кулаке скомканную записку, сидя у окошка готового к отправлению вагона, отсчитывая время до отхода, которое теперь пошло скачками, очень быстро. Кругом все спрашивали и повторяли: сорок минут осталось... Сейчас точно двадцать восемь минут двенадцатого... Семнадцать минут до отхода!..

Одиннадцать минут... Разговорчивый сосед, взявший их под свое покровительство, кавалерски вежливый с Сашей, уговорил ее пройти с ним в буфет, купить что-нибудь на дорогу.

Саша, боявшаяся одна пойти за водой, когда оставалось сорок минут, теперь, вместе с кавалером, расхрабрилась, и они убежали.

Колзаков быстро встал и, ощупывая стенки, уверенно направился к выходу из вагона. Он все запомнил, когда еще входил, и теперь без труда вышел на площадку, отодвинул стоящих там людей, нащупал поручни, неуклюже соскочил на платформу, сильно кого-то толкнув плечом.

Он быстро пошел вдоль поезда, через каждые два-три шага легонько трогая на ходу стенки вагонов, натыкаясь и поспешно обходя толпившихся у ступенек людей и снова нащупывая гладкую, покрытую слоем пыли стенку вагона.

Наконец вагоны кончились, но направление он все-таки твердо помнил. Он оттолкнулся от последней стенки, как от берега, и двинулся к входу. Его подталкивали в толпе, и, увлекаемый общим движением, он протиснулся прямо к двери, но на втором повороте сбился, потерял ориентацию, остановился, не зная, куда идти, и нерешительно повернул обратно.

Какой-то человек наткнулся на него, и он, ухватив его за рукав, спросил, как пройти к телефону-автомату.

- Да вон же будка стоит! - ответил человек и нетерпеливо выдернул рукав.

Колзаков медленно пошел, все больше теряя направление, чувствуя, что минуты уходят и его охватывает какое-то бессилие и безразличие к тому, что будет дальше.

- Братишка, а ну, окажи сочувствие инвалиду империалистической бойни! - где-то недалеко произнес сипатый нахальный голос.

Колзаков подошел поближе. В какой-то апатии, отчаянии он пытался себе представить, в какой стороне остался поезд, сколько раз он повернул вправо, и понял, что и обратно ему не найти дороги.

- Ну где? - спросил голос деловито, сперва деловито, потом раздраженно, зло. - Ну чего стоишь? Не видел слепого инвалида? Жалко вшивого гривенника? Айда, проваливай, нэпманская морда!.. Еще что? Ржать?

Колзаков действительно, кажется, угрюмо хмыкнул и тут же почувствовал, как грубая рука нервно и торопливо зашарила по его груди, ухватила за плечо.

- Ржать?.. - с быстро нарастающей ненавистью повторял голос. - Ах, ты ржать?..

- Ты слепой? - спокойно сказал Колзаков.

- А ты, гад, не видишь? Стоит и не понимает!.. Сам не видишь?

- Не вижу, - сказал Колзаков и опять усмехнулся. - Верно.

Жесткие толстые пальцы бесцеремонно прошлись по лбу, по глазам.

- А не смеешься? Чего ж ты тут стал?

- Заблудился, - сказал Колзаков.

- Интересно. А тебе куда надо?

- Телефон пошел разыскивать.

- Вот черт! Ладно, посмотрим, сказал слепой! - Он потянул его за руку. - А ты что в шинели? Солдат? С поезда? Заблудился? Непривычный еще? Привыкнешь, ничего.

Он перехватил Колзакова под руку, как водят слепых, и уверенно вел, лучше даже, чем Саша.

- Вот тут автомат. Монетка есть?

- Ах ты черт, - вспомнил Колзаков. Деньги все были у Саши.

- Ну ты и раззява, солдат. На тебе. Номер-то знаешь?

- Вот, на бумажке, - Колзаков разжал кулак и расправил записку.

- Ну, мы подходящая компания собравши, нам с тобой только записки читать! - засмеялся слепой. - Погоди, сейчас.

Он кого-то грубо задержал, остановил, заспорил, прямо заставил читать номер, да еще стыдил при этом.

- Мало что помято, мало что неясно, а ты читай. На то тебе глаза дадены. Хорошенько читай.

Колзаков вошел в будку и повторил номер телефонистке. Ответила женщина, и он сказал: попросите к телефону Лелю, хотя понимал, что ничего такого не может быть, это все равно что попросить, чтоб сейчас стало пять лет тому назад. Или чтоб у него в тот же миг глаза сделались здоровыми. Он стоял, ничего хорошего не ожидая, и вдруг услышал голос самой Лели. Она ответила, спрашивала, упрямо допытывалась и, хотя он молчал, каким-то чудом узнала его и позвала, заставляла и заставила ответить "да", когда не хотел, не смел с ней заговорить. Что мог он ей сказать - никчемный, слепой, запущенный, беспомощный на руках у бабы-поводыря?

Он бережно опустил трубку на крючок и, не сразу нащупав дверь, тихонько вышел из будки.

- Уладил дело? - спросил слепой. - Пошли! Пошли!.. Куда тебе идти-то теперь? Тебя как зовут?

- Надо бы к поезду... Родионом зовут, - глухо пробормотал Колзаков.

- А ты, Родион, похоже, не купоросу ли хлебнул там в будке? Пошли.

Они выбрались на платформу, где металась, разыскивая его, Саша. Она подхватила Колзакова под руку и заставила бежать. Слепой побежал, держась за Колзакова, вместе с ними.

Запыхавшись, они добрались до вагона, и слепой ужасно обрадовался, что они поспели, и стал хохотать и весело ругать Сашу и даже вслед уже тронувшемуся поезду кричал:

- Эх, бабье, куриный народ! Совсем было свово мужика упустила! Он ведь уж на другой поезд к молоденькой мостился!

С платформы смех был слышен, пока все не покрыл шум уходящего поезда.

...И все эти слова, и этот поезд, уходящий под смех столпившихся на платформе провожающих, и мечущаяся по перрону Саша, и обшарпанная телефонная будка, приткнутая в углу громадного, переполненного людьми гулкого вокзала, и эта потерянность, и темнота перед глазами, и сиплый нахальный голос слепого - все это, чего она не видела и не могла видеть, потому что стояла с трубкой в руке у другого конца провода, - все, до мельчайших подробностей, Леля знала, помнила, чувствовала, как если б была с ним все время рядом, даже не рядом, а как будто была им самим.

Снова Лелины письма все уходили по разным адресам, наугад, наобум и все возвращались с пометками: "не числится", "не проживает", "выбыл". И вдруг письма перестали приходить обратно. Ответа не было, но письма куда-то приходили, кто-то их получал по этому странному адресу: Горка, переулок Левый.

Когда четвертое письмо осталось без ответа, Леля послала еще одно, последнее, где написала, что решила приехать сама, даже если не получит ответа.

Уж потом она узнала, что все последние письма получала Саша, прятала, яростно рвала и жгла в печке. Она готова была еще хоть десять лет перехватывать почтальона, его сверху издалека было видно, едва он начинал взбираться по пыльной, извилистой дороге на Горку.

Саша уже знала Лелин почерк и перечитывала письма по нескольку раз со злым наслаждением, стараясь себя уверить, что она коварно обманута. Узнав, что Леля вдобавок еще собирается приехать, она уже не могла молчать и сдерживать желание сорвать злость. Притворно благодушно разговаривая с Колзаковым, она за его спиной замахивалась кулаком и делала ненавистные гримасы, чтоб не задохнуться от злобы. Так промучившись сутки, она наконец решилась. Совершенно не зная и уже не раздумывая, чем все это кончится, дала себе волю.