Одна жизнь

- А вы уверены, что победят? - спросила Леля, на ходу присматриваясь к старикам.

- Что они победят?.. Ну конечно... Денис ведь историк, милая. Для того, кто знает историю, это ясно - революция в России должна победить. Я не уверена, что это будет для нас лично так уж хорошо... право, не знаю, не могу сказать. Но они победят, правда, Денис?

- Несомненно... Несомненно...

- Вот видите?.. А ты покормил Улю? Конечно, позабыл. Идемте, идемте. Он опять забыл покормить утенка. Мне приятно с вами поговорить, ведь он нам рассказывал про вас.

Они поднялись на горку и вошли во дворик с единственным деревом и очень маленькими огородными грядками. Из большого деревянного ушата с водой, до половины врытого в землю, вывалилась толстая утка и с кряканьем заковыляла по дорожке им навстречу.

- Несчастное создание, бедная малютка, тебя забросили, тебя не кормят, это жестоко, но не будь такой назойливой, скотина, не лезь под ноги, - на ходу говорила старушка, отталкивая утку острым носком сморщенной туфли. Вы знаете, как это происходит? Старая культура приходит в упадок, костенеет, вырождается, и тогда на смену являются варвары, не обижайтесь, это не обидно, люди с новой кровью и идеями, сильные, жизнеспособные. И они побеждают, всегда, в любом учебнике истории это написано. И тогда наступает период легкого варварства, все зарастает лопухами. Кажется, что старая культура погибла безвозвратно, но оказывается - ничего подобного, наоборот, культура получает новый толчок к развитию и поднимается на новую ступень... Так и теперь будет. Меня огорчает этот период лопухов, так не хотелось бы, чтобы все зарастало. Но лопухи неизбежны, через них надо пройти, и тогда будет все хорошо... Вот входите сюда, в переднюю... - И пропустила Лелю впереди себя в дверь, откуда пахнуло сырыми после мытья крашеными полами.

В тесной столовой стояло пианино, а над круглым столом висела керосиновая лампа с зеленым абажуром. В дешевой раме на стене Везувий дымил, как паровоз, даже старые обои вокруг рамы, казалось, были закопчены этим дымом.

Занавески были спущены, и в квартирке стоял безветренный, прохладный сумрак, приятный после уличной жары, пыльного ветра и слепящего южного солнца.

- Ужасно хлопотно держать утку. Денис ее выменял на базаре на шесть крахмальных воротничков и пепельницу с фигурой Мефистофеля. Но она была такой маленькой и жалкой, что нам пришлось ее выкармливать, а теперь она уже стала своя, у нее есть имя - Уля, она к нам привязалась, и этому нет конца, она очень прожорлива, а проживет десять лет, и нет никакого выхода... А вот в этой комнатке у нас обитал Колзаков. Вот и его книги, вы знаете, без него как-то тут опустело. Мне даже жаль, что я ему делала так много замечаний. Знаете, я очень рада за Колзакова, что у него такая знакомая. Он нам очень-очень много про вас говорил.

- Уж это просто смешно, - неловко поежилась Леля, - вы шутите, наверное? Мы совсем друг друга мало знаем. Что он мог про меня говорить!

- Что именно? - Старушка наклонила голову набок, точно прислушиваясь к тому, что кто-то ей шептал на ухо. - Вы хотите знать, что именно? Хорошо... Он говорил... Знаете? Пожалуй, он немного говорил. - Она удивленно подняла брови и пожала плечами. - Нет, знаете? Скорее даже мало. Но объясните мне, почему же тогда у меня создалось такое впечатление? Это действительно странно.

Вернувшийся со двора Денис загремел на кухне пустым тазиком, в котором носил корм, и, отряхивая крошки с ладоней, заглянул в столовую.

- Денис, - сказала старушка, - ты помнишь, мы с тобой говорили, что у нас по его словам, - она показала на открытую дверь в комнату Колзакова, у нас создалось какое-то приятное расположение к Леле. Правда? А ведь, собственно, он, оказывается, почти ничего не говорил?

- Ну как же! Рассказывал, например, как вас прицепляли к поезду, припомнил Денис, обращаясь к Леле.

- Но он часто упоминал ваше имя в разговоре. И кажется, всякий раз как-нибудь невпопад... Вполне вероятно, что нам запомнилось именно потому, что это всегда было как-то невпопад!.. Вполне возможно!

Леля засмеялась со смутным чувством удовольствия.

- Ну спасибо, значит, я вам запомнилась как человек, о котором брякают невпопад?

- Да. Но не забудьте, что это как-то вызывало к вам расположение!.. Ну вот, ко мне явился ученик... Это из вечерней рабочей музыкальной школы при железнодорожном депо. Из ночной смены ко мне ходят на дом... Руки вымыл? Это относилось к появившемуся на пороге узкоплечему долговязому парню в кепке, засаленной до того, что она казалась кожаной.

- А как мне? Можно? - спросил второй парень, заглядывавший вслед за долговязым.

- Опять сидеть? - спросила старая учительница. - Глупо. Ну иди сиди, что с тобой делать.

- В семи водах мыты, всеми чертями терты, - со вздохом разглядывая свои черные руки, сказал ученик.

- Увидим! - Учительница подала ему в руки чистую белую тряпочку. Он вытер ею, как полотенцем после мытья, руки, развернул и показал. Тряпочка была чистая.

Старушка кивнула удовлетворенно и сделала знак, чтобы он садился к пианино.

- Да я и не знаю, тетя Катя, - сказал парень. - Какие теперь занятия?

- Опять "тетя Катя"?

- Ну ладно. Катериниванна. Все на фронт уходят. Белые к городу прутся.

Озабоченно роясь в нотных тетрадях, старушка поучительно бормотала:

- Белые очень нехорошие люди, но все-таки они не прутся, а приближаются, наступают или подходят. Музыкант должен быть культурным человеком. - Листая тетрадку, она машинально продолжала. - Каждый должен заниматься своим делом... Белые пускай "прутся", а мы будем разучивать новую пьесу... Вот новая: "Веселый крестьянин", давай внимательно!

Парень сел на вертящийся табурет, напрягся, сперва испуганно уставился в ноты, потом нацелился пальцами и вдруг медленно заиграл с испуганно приоткрытым ртом.

- Не барабань! Мягче, певучей!.. Крестьянин ведь радуется! Он веселится! Такой веселенький, прилежный немецкий мужичок.

Едва успела сложиться мелодия, второй парень, пробормотав "от чертище!", с недоверчивым восхищением откинулся на спинку стула, криво усмехаясь, и с силой дернул себя за ухо, точно для того, чтобы привести себя в чувство...

Леля шепотом попрощалась с Денисом, взяла две книги, оставленные Колзаковым, - это были "Отверженные" - и вышла.

Нерасседланные кавалерийские кони у чугунной решетки желтого казенного здания штаба на площади. Широкие ступени подъезда, веером расходящиеся книзу. Два маленьких льва по бокам. На одном из них сидит красноармеец-часовой, у его ног станковый пулемет с продернутой лентой.

Все это Леле давно хорошо знакомо - театр стоит на другой стороне той же площади. Теперь она, как задумала, - не останавливаясь и не торопясь, не глядя на часового, ожидая каждую минуту, что ее окликнут, остановят, начала подниматься по лестнице.

Никто ее не остановил, и она оказалась в длинном коридоре с маленькими сводчатыми окнами, проделанными в толстых стенах. Окна эти не открывались, должно быть, много лет, и подоконники были усеяны мертвыми мухами. Пахло казармой и плавленым сургучом.

За открытой дверью она увидела большую комнату, где, склонившись над испачканными чернилами столами, писали переписчик и девушка в гимнастерке, оттопыривающейся на груди, одним пальцем тыкала в клавиши пишущей машинки.

Расспрашивая встречных солдат, она добралась до двери комнаты военкома Невского. Дальше ее не пустили. Немного погодя к ней подлетел какой-то щеголеватый военный, мальчишка, и представился: "Дежурный Нисветаев".

Леле почему-то казалось, что ей нужно говорить только с тем самым военкомом Невским, который приходил знакомиться с их труппой. Она так и сказала. Нисветаев снисходительно начал объяснять, что военком занят, как вдруг, приятно улыбнувшись, сказал: "А-а, что-то знакомое. Из театра? Сейчас попробуем!"

Какие-то военные, сердито переговариваясь, вышли в коридор. Нисветаев, приоткрыв дверь, нырнул в кабинет и через минуту, выглянув оттуда, кивнул, приглашая ее входить.