Одна жизнь

Вокруг Кастровского толпились встревоженные актеры, слушая новости, которые он только что принес из города.

Он сидел, поставив между ног толстую суковатую палку, обмахивая потное красное лицо помятой панамкой, и с рассчитанной медлительностью рассказывал:

- ...и переправу оборонял некий полк с весьма таким помпезным названием... вроде имени... запамятовал... что-то такое железное и революционное. Ну, да наименование тут не суть важно, потому что он бросил свои позиции и разбежался, этот пышный полк. И по этому случаю белые находятся уже на этой стороне реки и двигаются прямо на город...

- Это предательство! - неуверенно сказал Павлушин и озабоченно задумался.

- Н-да-с, и в городе не то чтобы паника, а, наоборот, как-то все притихло. Как птички перед грозой. Словом, ситуация чреватая и наводящая на размышления.

- Птички! Хороши мы будем птички, если белые возьмут город! - кисло заметил Гусынин.

- А па-азвольте спросить, при чем тут мы? - с истерической надменностью продекламировал Дагмаров. - Нам-то чего бояться? Искусство, оно!..

- Детонька ты моя! - ласково сюсюкая, обернулся к нему Кастровский. Ну конечно ж! Явится к нам вот сюда в фойе какой-нибудь бурбон, конногвардейский ротмистр со стеком, гаркнет: "А где тут фронтовая труппа Главполитпросвета?.. А подать сюда Тяпкина-Ляпкина". А ты ему, котенька, сейчас и объяснишь, что, дескать, "искусство, оно!.." - и он тотчас разрыдается у тебя на груди и раскается в своих заблуждениях.

- Алексей Георгиевич, это невыносимо! Прекратите! Кто-нибудь же обязан нас защитить, увезти в безопасное место. Вы должны пойти к тому комиссару! - стонала Дагмарова.

Послышалось спокойное позвякивание связки ключей. Помахивая единственной рукой, через фойе неторопливо шел Виктор.

Все бросились его расспрашивать. Он пожал плечами, удивленно оглядывая взволнованные лица.

- Да что вы, товарищи? Действительно, белые, оказывается, получили французские танки. Неожиданным образом пустили их против наших. По этому случаю сейчас с Соборной площади будут выступать рабочие отряды на фронт. Это ничего, товарищи, это бывает...

Над толпой перед зданием исполкома покачивались выгоревшие красные знамена. Красноармейская часть в походном снаряжении стояла без строя, смешавшись со штатскими; люди курили, переговаривались с провожающими. Как водится, чего-то ждали, и никто толком не знал, чего...

Леля, шаг за шагом, пробралась к самым ступеням подъезда исполкома, прислонилась к колонне и стала наблюдать за красноармейцем, сидевшим на ступеньке с надкусанным яблоком в руке. Тесно к нему прижавшись, рядом сидела молоденькая жена (это уж сразу видно было, что жена) и, не отрываясь от широкого веселого лица мужа, любовалась им неотрывно, ненаглядно. Приоткрывшиеся, точно в полузабытьи, ее губы то и дело начинали жалобно кривиться, и она совсем уже готова была запричитать в голос, но муж сейчас же властно притягивал ее к себе и насильно совал в рот яблоко. Она, сердясь, отворачивала лицо, но он не отставал, и в конце концов она против воли все-таки откусывала и, сдерживая всхлипывания, жевала и начинала смеяться сквозь слезы.

Старательно и неровно шагая, на площадь вышел рабочий коммунистический отряд в штатских костюмах, подпоясанных ремнями.

Солдат повернули лицом к исполкому, и на балкончик о железной витой решеткой вышел человек с винтовкой в руке. На нем, как и на других, был ремень с тяжелыми от патронов подсумками и черные брюки, заправленные в носки. Он сказал коротко о положении на фронте, о внезапно появившихся французских танках, о бежавшем попке и о том, что надо добиться перелома на фронте. Кончив речь, он спустился вниз, вышел через крыльцо и встал в строй, рядовым. Это был председатель исполкома Аколышев.

После него, поправляя низко повязанный платок, на балкон вышла высокая старая женщина и схватилась за перила. Она тихо сказала какое-то слово, откашлялась и, опять торопливо поправляя и только все больше сбивая на сторону головной платок, протяжно крикнула:

- Товарищи! Что ж это у нас делается? А, сыночки!..

Она протяжно кричала, поворачиваясь на все стороны. Ветер то подхватывал, то уносил в сторону ее голос, тоскливый и угрожающий, гневный и требовательный. Леля плохо слышала, а потом и позабыла слова, которые она говорила, запомнила только этот будоражащий душу звук голоса, запомнила, как женщина ударила кулаком по железной перекладине перил, платок у нее совсем съехал набок, и тогда она сорвала его с головы, и ветер подхватил и растрепал седые волосы; запомнила, что, когда она кончила, стоявший у нее за спиной военный махнул рукой, показывая, что говорить не будет, хотя видно было, что он ждал своей очереди. Оркестр заиграл "Интернационал", а потом сразу впереди запела команда "Шаа-агом!..".

Какие-то женщины, выбравшись из толпы, подбежали и пошли рядом с солдатским строем.

Вместе с редеющей толпой провожающих Леля пошла за уходящей колонной, постепенно отставая. На углу она совсем остановилась. Мимо потянулись патронные двуколки, длинные повозки с ящиками, полевые кухни и в самом конце крытые защитным брезентом повозки Красного Креста, за которыми шли девушки с нарукавными повязками.

Они прошли, улица опустела, а Леля так и осталась стоять на углу с опущенными руками. "Они ушли, - думала она, - а я осталась. Я пропускаю, может быть, самое важное, самое решающее мгновение моей жизни. Мое участие в борьбе, где решается судьба революции... Боже мой, как это смешно и жалко изображать, как тебя убивают на сцене, и падать, правильно подогнув ногу, и произносить заученные красивые слова под звуки "Марсельезы", когда в это время люди уходят туда, где сражаются и умирают по-настоящему, и все так просто и буднично: много пыли, выгоревшие знамена, и потные от жары лица, и оркестр, тот самый, что играет по вечерам в городском парке. Они ушли, и пыль уже улеглась, а я должна возвращаться в театр и буду себе мазать щеки и подводить глаза, приклеивать парик, а они в это время, наверное, будут идти в атаку у переправы..."

Она услыхала быстро нараставший грохот тяжелых колес по булыжнику и дробный цокот копыт, обернулась и поскорей отошла на тротуар, пропуская артиллерийскую упряжку, рысью догонявшую колонну.

Сотрясая мостовую, с оглушительным громом, заставляя дребезжать стекла в окнах, прокатилась пушка, за ней вторая, и Леля увидела Колзакова верхом на рослой гнедой лошади.

Она ужаснулась, что он может проехать мимо, даже не заметив ее. Но он сдержал лошадь, пережидая, пока прогромыхает пушка и зарядный ящик, и подъехал к ней.

- Ну вот и пятница, да? - неуверенно улыбаясь, сказала Леля.

Сдерживая одной рукой лошадь, которая дергала повод, пританцовывая на месте и мотая головой с белой звездочкой на лбу, он низко нагнулся с седла и переспросил, что она сказала. Узкая улица вся еще тряслась и гремела так, что слов не было слышно.

Он что-то ей тоже кричал, и она, тоже не разобрав ни слова, беспомощно развела руками. Тогда Колзаков нетерпеливо ткнул рукой в воздух, куда-то показывая: она посмотрела, сначала ничего не увидела и не поняла. Какая-то старушка помахала ей зонтиком и сухо кивнула.

Колзаков усмехнулся, утвердительно кивнул и отпустил повод все время рвавшегося вдогонку за своими коня.

"Вот и все, - думала Леля, - вот и все. Уляжется пыль - и все. А мне идти домой - они ушли, а мне тащиться обратно..."

Старушка, махавшая ей зонтиком, незаметно подошла и бесцеремонно потормошила ее за рукав кофточки.

- Вы что задумались? Это мой муж, Денис... Вы сейчас зайдете за книжками? Вы что, не поняли? Он просил вас отнести в библиотеку книжки. Он не успел вернуть. Денис, познакомься, это знакомая Колзакова, Леля.

Леля заметила, что Денис был в русской рубашке, вышитой необыкновенно кривыми, кособокими петушками. Они поздоровались, и Леля догадалась спросить:

- А это вы собирались его провожать с цветами?

- Ну, в шутку. С цветами встречают победителей. Вот когда они вернутся - пожалуйста! Идемте, я вам отдам его книжки.