Каменный венок

Я опять возвращаюсь к шалашику, ноги меня не держат от усталости, и я сажусь отдохнуть и вдруг падаю лицом в шуршащую травяную подстилку - и плачу, плачу и зову шепотом по именам их всех, моих милых, всех троих.

Совсем никак не ожидала от себя этих поздних в их детской безутешной отчаянности слез, не приготовилась я к ним и долго удержать не могу - точно они все трое где-то тут, рядом, так близко подошли ко мне, что еще немного - и можно руки к ним протянуть, и я начала в слезах, прерывисто вдыхая запах вянущей травы, засыпать от усталости, и уже во сне, или сквозь сон, смутно помню, все стало путаться, и мне как-то все спокойнее или утешительней становилось, и только одно что-то мучило, мучило, и я наконец поняла - это Борина рука с ее рубцами и шрамами на месте оторванных пальцев, и во сне мне за нее больно, эта рука мне кажется непереносимей всего остального случившегося...

Я проснулась от хлопанья дверей автобуса у остановки на шоссе и сразу привстала, вытирая лицо, - мне показалось, что уже утро и меня врасплох застали какие-то люди...

Нет, еще темно кругом. Автобус весь светится изнутри и почему-то долго стоит... много людей гуськом выходят, что-то несут, и я, кажется, начинаю узнавать их. Да это давешние музыканты. Я узнаю громоздкие футляры аккордеонов... Откуда-то приехали. Я вспоминаю, что было что-то очень много среди них скрипачей. Так и есть, они проходят один за другим в свете окон автобуса, несут свои скрипки... шесть, семь.

Поджидая друг друга, они собираются в кучу у остановки. Автобус уходит, и тогда они идут все вместе мимо памятника через поляну, где играли днем. Почти на том же месте складывают инструменты и рассаживаются в кружок на траве.

Нетрудно угадать - они играли где-то на вечере, ведь суббота сегодня, а может быть, на свадьбе? И теперь, усталые, возвращаются домой. Я слышу щелканье и чмоканье открываемых железных пивных пробок. Весь оркестр неторопливо принимается за пиво. Каждый из своей бутылки. На минуту вспыхивает огонек зажигалки, и я вижу, как тянутся руки к картузу и все туда складывают железные кружочки пробок. Чтоб не валялись тут на поляне. Мне очень хочется их поблагодарить за это. Я и благодарю. Молча. Как почти все, что я говорю теперь людям.

Они очень долго, неторопливо пьют прямо из бутылок и почти не разговаривают. Они старые и очень устали и вот отдыхают в тишине - если бы я прежде не видела их при свете, я все равно поняла бы это теперь, хотя плохо вижу их в темноте.

Покончив с пивом, они немножко ожили, стали переговариваться вполголоса, звякнули собираемые вместе бутылки, и вот тогда это и произошло.

Я отодвинулась под свой шалашик, чтоб меня не могли увидеть как-нибудь случайно с тропинки, и ждала, когда они пройдут мимо, а они все не шли, и мне как-то беспокойно от этого стало, я отвела рукой ветку и тогда увидела.

Музыканты с инструментами в руках подходили к памятнику. Я уже почти догадалась, только мне страшно было, что что-нибудь окажется не так и все испортит.

Было тихо на шоссе, автобусы кончили ходить, ветер улегся, тихо горели вдалеке огоньки на мосту, а в небе проходили облака, открывая бездонные озера глубин, полных звезд, и тогда мне хорошо была видна девушка с веночком, и в этой, совсем ночной, совсем безлюдной, тишине у подножия, к ней лицом выстраивались, становились в два ряда на свои места старые музыканты из поселка, на минуту замерли и вдруг заиграли старательно и торжественно, в очень медленном темпе, траурный марш.

Для кого? Для тех, кому был памятник? Для травы и пустого шоссе? Для звезд? Для меня или для самих себя? Для всех нас, наверное.

Со всеми повторениями, трижды они проиграли марш, и так странен был этот звук многих скрипок в не очень твердых и гибких руках, все было странно и так отрадно и горько, как редко бывает в жизни...

Доиграв, они минуту молча постояли, как в строю, опустив смычки, как преклоняют знамена, и, снова устало сгорбившись, пошли, разобрали сложенные на лугу футляры и, один за другим, прошли гуськом мимо меня по извилистой тропинке к мостику через овраг.

...И это все - ноя поездка, ночная музыка на пустынной поляне, - все тоже уже воспоминание, и когда я прохожу через двор, возвращаясь из молочной, никого из старух, "гуляющих" сидя на табуретках с подложенным" подушечками, не интересует моя сетка с единственной бутылкой кефира.

А я прохожу сквозь двор, как через смутный сон, который забываешь, проснувшись поутру. И возвращаюсь поскорей к себе.

Дня через два после приезда я собралась с силами, поехала на переговорную и позвонила, как раз в обеденный перерыв, Сереже на работу так уж у нас условлено, если звонить, то в четверг и в перерыв. Но это не каждый месяц бывает.

По голосу я сразу слышу, что он в комнате не один, что ж, нам часто так не везет, у него ведь нет отдельного кабинета.

- Да, все благополучно, я вернулась, побывала у нашего моря... - я усмехнулась в трубку. - Какое оно оказалось? Серенькое и смирное. Да, я была и там. Собор я городок. Старинный, да... там, где переправа? Ходят по мосту электрички и, знаешь, иногда и старые паровозы тоже...

Нет, я ничего... но все рассказывать по телефону совсем не могу, я лучше напишу... нет, и написать я не сумею ничего, я тебе потом напишу когда-нибудь, а сейчас не могу... Плохое?.. Пора бы знать, что от плохого я уж разучилась реветь... хорошее, но только трудно рассказать.

А как твои? Жена?.. Да, понимаю. И никогда не встанет? Но ей не больно? Не очень?.. Что делать. Так жаль ее. И тебя. Ну, в какой-нибудь четверг поговорим еще, тогда, может, никого в комнате не будет. Ты ничего не говори сейчас, я понимаю. Прощай, милый... Да, мы разговор закончили, спасибо...

А вечером мы с Жанной пьем чай с пастилой, в ее комнате, и ей ужасно хочется задержать меня подольше, но я безжалостно ухожу к себе, устав от одиночества среди людей, без своих... не знаю, как назвать... мыслей? Без того, что возвращается к человеку в тишине и равновесии внутри.

Я хочу не пропустить сегодня закат. По правде говоря, он не так-то часто бывает виден за домами и облаками, за городскими дымами - из моего окошка. Но сегодня виден, и вот я спешу, чтоб одной посидеть у окошка, и все-таки почти опаздываю, неистово раскаленный шар без лучей очень быстро уходит за тот угол дома, куда ему положено садиться весной, я точно знаю это место. Потом он будет садиться все правее, а к осени пойдет уходить влево, и зимой его не станет видно из моего окна вовсе...

Стена далеких домов, замыкающих мой горизонт, становится черной, как фотобумага, и такой же плоской, хотя небо еще светится лимонным нежным светом, и когда в окнах в разных местах стены зажигаются огни, они мне издали кажутся проколотыми в черной бумаге дырочками, сквозь которые виден светлый простор заката.

Вдоль улиц зажигаются фонари, воздух теплый, через мое открытое окно мне слышен шум города, гудение моторов и шорох множества шагов людей, и я, облокотясь о подоконник, смотрю на них сверху и думаю, как невозможно отличить среди них тех, кто в эту минуту считают себя самыми несчастными, уверены, что жизнь - это цепь страданий и горя, от тех счастливых, кто в эту минуту уверен, что жизнь - это сплошная сласть и удовольствие. И не узнаешь, как они поменяются местами! Идут удачливые ловкачи, свысока уверенные, что все кругом либо ловкачи, либо ротозеи и только не надо зевать! Идут дураки, считающие, что мир и люди - глупы. Идут и добрые, и умные настолько, что считают себя не очень умными, корящие себя, что недостаточно добры. И горит свет за занавесками миллиона окон на всех этажах, только проезжим по жизни кажется, что все там очень понятно и все одинаково ровно и неинтересно, раз все пьют чай, и спать укладывают ребят, и смотрят телевизор, и не кричат во сне.

И мое окно такое же - одно из миллиона, и тем, кто смотрит издалека, оно видно, как точка, как квадратик света, где так уютно и благополучно: горит лампа под одним из миллиона розовых и желтых абажуров...