Пленник дуба

— Садись рядом со мною, родич.

«О, именно такого сына я должна была родить Ланселету — или Артуру…»

Когда они уселись за стол, королева сказала:

— Теперь, когда тебе представилась возможность получше узнать своего отца, ты убедился, что он не святой, как выразилась Моргейна, а всего лишь очень хороший человек?

— О, но что же тогда — святой? — спросил Галахад. Глаза его сияли. — Я не могу думать о нем как об обычном человеке, леди, — ведь он, несомненно, стоит куда выше. Он — сын короля, и я совершенно уверен, что если бы трон переходил не к старшему сыну, а к лучшему, именно он правил бы сейчас Малой Британией. Счастлив тот человек, для которого его отец является и его героем, — сказал он. — Я успел немного поговорить с Гавейном — он ни во что не ставит своего отца и почти не вспоминает о нем. Но о моем отце все говорят с восхищением!

— Ну что ж, в таком случае, я надеюсь, что ты всегда будешь видеть в нем безупречного героя, — сказала Гвенвифар. Она посадила Галахада между собою и Артуром, как и подобает сажать усыновленного наследника королевства. Артур пожелал посадить рядом с собой королеву Моргаузу. Следом сидел Гавейн, а за ним — Увейн; Гавейн был дружен с молодым рыцарем и покровительствовал ему, как некогда Ланселет покровительствовал юному Гарету.

За следующим столом сидели Моргейна со своим мужем и другие гости; все они были родичами, но Гвенвифар не могла толком разглядеть их лица. Она вытянула шею и сощурилась, пытаясь рассмотреть их, — потом выбранила себя (она знала, что становится некрасивой, если щурится) и потерла лоб. Неожиданно ей подумалось: может, давний, преследующий ее еще с детства страх перед открытыми пространствами порожден всего лишь ее плохим зрением? Может, она боялась окружающего мира лишь потому, что не могла как следует его разглядеть?

Она спросила у Артура через голову Галахада — тот ел со здоровым аппетитом юноши, все еще продолжающего расти:

— Ты попросил Кевина отобедать с нами?

— Да, но он передал, что не сможет прийти. Поскольку он не может сейчас находиться на Авалоне, возможно, он как-то сам отмечает святой праздник. Я приглашал также епископа Патриция, но он служит в храме всенощную. Он будет ждать тебя к полуночи, Галахад.

— Мне кажется, что посвящение в рыцари чем-то сродни принятию священнического обета, — звонко произнес Галахад. Как раз в этот момент разговоры среди гостей утихли, и голос юноши разнесся по всему залу. — И тот и другой клянутся служить людям и Богу, и поступать по справедливости…

— Что-то в этом роде чувствовал и я, — сказал Гарет. — Дай тебе Бог всегда так думать, парень.

— Я всегда хотел, чтобы мои соратники были преданы справедливости, — сказал Артур. — Я не требую от них благочестивости, но надеюсь, что они всегда будут благородны.

— Возможно, — сказал Ланселет, обращаясь к Артуру, — нынешним юношам предстоит жить в мире, где легче будет вести себя благородно.

Гвенвифар показалось, будто в голосе его прозвучала печаль.

— Но ведь ты и так благороден, отец! — воскликнул Галахад. — Повсюду твердят, что ты — величайший из рыцарей короля Артура.

Ланселет смущенно рассмеялся.

— Ну да — как тот герой саксов, что оторвал руку чудищу, выходившему из озера. Мои слова и деяния превратили в песни, потому что истинная история недостаточно интересна, чтоб рассказывать ее зимой у очага.

— Но ведь ты же вправду убил дракона — разве нет? — спросил Галахад.

— О, да! И это, пожалуй, была достаточно жуткая зверюга. Но твой дед бился тогда рядом со мной и сделал не меньше меня, — отозвался Ланселет. — Гвенвифар, госпожа моя, нигде нас не угощают так хорошо, как у тебя за столом…

— Даже слишком хорошо, — заметил Артур, похлопав себя по животу. — Если бы подобные празднества случались почаще, я бы растолстел, словно какой-нибудь король саксов, поглощающий пиво без меры. А завтра Пятидесятница и очередной пир, на котором будет еще больше гостей — просто не представляю, как моя леди справляется со всем этим!

Гвенвифар невольно почувствовала себя польщенной.

— Я и вправду могу гордится сегодняшним пиром; а вот завтрашний — это уже заслуга сэра Кэя; быков для него начали жарить уже сейчас. Мой лорд Уриенс, вы совсем не едите мяса…

Уриенс покачал головой.

— Ну, разве что птичье крылышко. С тех пор, как погиб мой сын, я поклялся не есть больше мяса свиньи.

— А твоя королева присоединилась к этой клятве? — спросил Артур. — Моргейна, как всегда, ест, словно во время поста. Неудивительно, сестра, что ты такая, маленькая и худая!

— Для меня это не лишение — не есть мяса свиньи.

— Но голос твой остался все таким же прекрасным, сестра? Раз уж Кевин не присоединился к нам, может быть, тогда ты нам сыграешь или споешь…

— Если б ты сказал о своем желании заблаговременно, я не стала бы так наедаться. Сейчас я просто не смогу петь. Может, спою попозже.

— Тогда спой ты, Ланселет, — сказал Артур.

Ланселет пожал плечами и велел слуге принести арфу.

— Завтра это будет петь Кевин, а мне с ним не равняться. Я перевел песню некого стихотворца саксов. Когда-то я сказал, что способен ужиться с саксами, но не с тем, что они именуют музыкой. Но в прошлом году, когда я некоторое время жил среди них, я услышал эту песню и не смог удержаться от слез — и попытался в меру своих скромных способностей переложить ее на наш язык.

Он встал из-за стола и взял маленькую арфу.

— Это о тебе, мой король, — сказал он, — и о той печали, что я познал, пребывая вдали от двора и моего лорда, — но музыка здесь саксонская. До того я думал, что саксы способны петь лишь о войне и сражениях.

И он заиграл негромкую грустную мелодию. Ланселет действительно управлялся со струнами далеко не так искусно, как Кевин, но печальная песня обладала собственной силой, и постепенно все гости утихли. Ланселет запел хрипловатым голосом необученного певца.

Чья печаль сравнится с печалью того, кто одинок?

Некогда я жил при короле, которого любил всем сердцем,

И руки мои были полны колец, что дарил он,

И сердце мое было полно золотом его любви.

Лик короля подобен солнцу для тех, кто окружает его,

Но ныне мое сердце опустело,

И я один бреду по миру.

Рощи шумят листвою,

Луга полнятся цветами,

И лишь кукушка, печальнейший из певцов,

Твердит о тоске одинокого изгнанника.

И теперь сердце мое рвется в странствия,

Чтоб найти то, что я утратил навеки.

Я не вижу более лика моего короля, и потому все люди для меня на одно лицо.

Я не вижу более прекрасных полей и лугов моей страны,

И потому все страны одинаковы для меня.

И вот я поднимаюсь и следую за своим сердцем.

Но что для меня даже прекрасные луга родины,

Если я не вижу лица моего короля?

И золото на моих руках превратилось в оковы,

Когда сердце мое лишилось золота любви.

И потому я обречен скитаться

По дороге рыб и дороге китов,

И за страною волн,

И нет у меня друзей —

Лишь память о тех, кого любил я,

Да песни, что льются из сердца моего,

Да эхо крика кукушки.

Гвенвифар склонила голову, пряча слезы. Артур спрятал лицо в ладонях. Моргейна смотрела куда-то перед собой, и королева заметила у нее на щеках влажные дорожки, оставленные слезами. Артур встал со своего места и обошел стол; он положил руки на плечи Ланселету и дрожащим голосом произнес:

— Но теперь ты снова со своим королем и другом, Галахад. И сердце Гвенвифар исполнилось давней горечи. «Он поет о своем короле, а не о своей королеве и своей любви. Его любовь ко мне — всего лишь часть его любви к Артуру». Королева закрыла глаза, не желая смотреть на их объятия.

— Это было прекрасно, — тихо произнесла Моргейна. — Кто бы мог подумать, что какой-то грубый сакс способен создать подобную музыку… Наверно, это Ланселет…

Ланселет покачал головой.

— Музыка действительно их собственная. А слова — всего лишь бледная тень их слов…