Помилование

- Я тебя имя не спрашиваю. Что за человек, какой из себя?

- Военный человек. Вон оттуда выехал, на танке без колпака. Ошибкой, наверно. На повороте занесло.

- Ошибкой, не ошибкой, не тебе, старик, судить.

- Так точно. Закон судит.

- А танкиста этого в лицо видел?.. Ну... какого роста?

- В лицо не видел. Ночь была. Ростом, кажись, не так чтоб очень.

- Толком не видел, а говоришь "военный".

- А кто же еще? Пономарь, что ли?

Тем временем лейтенант обошел вокруг сарайчика, подошел к лежавшей посреди двора пегой козе, перевернул, осмотрел внимательно и, открыв новенький планшет, занес туда свои наблюдения и ответы Буренкина.

- Сколько твоя коза стоит? - спросил майор.

- А сколько сдохшая коза может стоить? Ничего не стоит.

- Ты меня не путай, хозяин, я про живую спрашиваю. Ефимий Лукич уже почуял, что дело оборачивается худо,

нечто вроде сожаления шевельнулось в нем.

- За нее и за живую не больше давали, - пробормотал он.

- Ты конкретно говори. И стоимость двух кур тоже.

- Тоже добро - курица...

- Не крути, старик, говори цену. Положено возместить ущерб.

- Нет, не нужно. На то и война - без ущерба не бывает. Как-нибудь проживем.

Лейтенант эти слова тоже записал и подчеркнул двумя чертами.

- Как хочешь, - сказал майор, снял очки и, достав платок, долго протирал их.

После этого следствие направилось в Подлипки. Когда машина въезжала в деревню, Мария Тереза копала огород. Не оттого, что не знала, куда себя деть, - хозяйство требовало. Она теперь замужняя женщина, а замужняя и дом свой в порядке держать должна.

"Виллис" проехал по четко отпечатавшемуся в мягкой почве следу бронетранспортера и остановился там, где ночью стояла машина Зуха. Толстый майор и худой лейтенант слезли с "виллиса" и вошли во двор. Мария Тереза краешком глаза приметила это, но повернуться и посмотреть на них прямо почему-то заробела, словно не люди в ворота вошли, а две страшные тени.

- Здравствуй, красавица!- сказал майор как можно любезнее.

Мария Тереза кивнула, не повернув головы, и продолжала свою работу.

- Мария Тереза, я тебе говорю...

Вдруг ее всю будто судорогой свело, лопата чуть не выпала из рук. Но она тут же пересилила себя. Опершись на лопату, она прямо посмотрела на майора.

- Слушаю.

- Ты - Мария Тереза?

- Я. Что вам нужно?

- Только это. Что ты - Мария Тереза Бережная.

- Я теперь должна зваться Зух. Мария Тереза Зух.

- Возможно, только... Еще вопрос: не был ли здесь прошлой ночью некто сержант Зух.

- Был. Он не некто. Он мой муж.

- Что - и брачное свидетельство есть?

- Свидетельство? А зачем?!

- Ни за чем. Я просто так спросил.

- Вы просто так не спрашивайте,

- Все, все, красавица, больше вопросов нет.

Долговязый лейтенант достал было планшет, но так ничего и не смог записать - стоял, разинув рот, и смотрел на девушку. "Бывают же такие!вконец размякнув, думал он. -За такую и головы лишиться не жалко. Не жалей, Любомир Зух, ни о чем не жалей...".

- А вы что с ним сделаете?- настороженно спросила Мария Тереза.

Прокурору от души стало жаль красивую занозистую девушку, вернее почти еще девочку. Потому и правды ей сказать не решился.

- Ничего не сделаем. Не бойся. Я так просто, для разговору только спросил. Мимо ехали и заглянули по пути. - Майор даже прощения попросил, протирая белым платком очки, кивнул: "Извините".

Они сели в "виллис" и уехали. Это сказать легко: не тревожься. Земля медленно разверзлась под ногами Марии Терезы... Но если бы кто-то случился здесь и чутким оком души посмотрел на окаменевшую девушку - он увидел бы, как в венце ее волос замерцало слабое сияние, затем свет, золотясь, медленно сошел на лоб, на глаза, на шею, обтек плечи, груди, обволок пояс, бедра, по икрам спустился к ступням. Потом она уже вся стояла в желтом сиянии, словно превратилась в богиню любви, золотую Афродиту. Значит, солнце еще не погасло - ни там, в небе, ни здесь, в ее груди. А небо сегодня такое синее, высокое, солнце так близко, но и так милосердно. Солнце, когда оно прямо над головой, всегда ощущается близким, своим. Потому что стоишь ты посреди земли, а оно - войдя с востока, идет через тебя и выходит на западе... Вот и сейчас в середине земли - Мария Тереза, в середине неба - солнце.

* * *

Капитан Казарин обязательства своего перед Ефимием Лукичом не забыл. Он вызвал Хомичука и приказал, хоть как, но рассчитаться со стариком. Пострадавший все же. Зло взяло на Буренкина - "занесло чуму на нашу голову", - но старшине ничего не сказал.

Вскоре после полудня Хомичук закинул в кузов старой полуторки мешок пшена и поехал в Чернявку. Заглянул в две ближайшие деревни, поспрашивал, не сменяет ли кто козу на пшено, охотников не сыскалось, и он решил рассчитаться крупой. Нужный дом старшина нашел сразу. Впрочем, для этого особой наблюдательности и не требовалось. Рухнувший сарайчик и сдохшая коза кричат будто: "Мы здесь!"

Машина остановилась, но Ефимий Лукич на сей раз навстречу им не вышел. Он был весь в своих невеселых думах. Чуяло сердце беду, иначе не сжималось бы так, до темноты в глазах.

- Эй, старик, ты дома?- крикнул Хомичук с улицы.

Хозяин подался во двор. Он еще не снял той одежды, которую надел утром, только картуза с крутым козырьком не было на голове. Тем временем пожилой длиннорукий шофер откинул задний борт машины, подтянул мешок к краю, как-то очень сноровисто уложил его на плечо, не положил даже, припечатал (было видно, что такая работа ему привычна), и, чуть приседая на коротких кривых ногах, пошел следом за Хомичуком. Старшина остановился возле пегой козы, шофер тоже встал за его спиной со своим грузом.

- На, долг от сержанта Зуха прими. Тут за козу, тут и за сарай. Мешок пшена, - сказал Хомичук. - Заварил ты одну кашу, вари теперь другую.

Шофер ухватил одной рукой мешок под завязку и, легко смахнув с плеча, с глухим прихлопом поставил перед стариком.

Старшина достал из кармана гимнастерки деньги и протянул Ефимию Лукичу.

- Это за кур. От командира лично.

- Не надо, - сказал Ефимий Лукич. - Раздумал я. Не нужно ни крупы, ни денег, вези обратно.

У старшины Хомичука даже дыхание перехватило. Ярость четырех-пятиэтажных ругательств, копившаяся в нем, смяла, наконец, его безграничное терпение, он уже не мог удержать себя - все постромки лопнули.