Выборный

- Пожалуй, Василий Андреевич прав, - произнес Приват, не отрываясь от лаптевских глаз,- вам уже не дано...

- Можно, я лучше что-то другое?- попросил Лаптев,- может, на Солонцах что-то сделать? Воду? Цветочки? Я могу и деньгами...

- Обойдемся,- бросил Приват и встал,- а шанс свой вы упустили. Наверное, последний.

- А может... Вы сами председателю скажете? А я - я заболел... У меня рак,- и Лаптев для убедительности даже схватился за щеку.

- Рак? Это неплохо придумано... - после паузы странным голосом сказал Приват, - души нет, так пусть хоть тело погрызет...

И начал медленно истаивать в воздухе.

Но вдруг вновь появился и, глядя прямо в перепуганные глаза Лаптева, пообещал:

- Скоро появятся ваши родители... И с ними еще кое-кто... И исчез.

Лаптев подождал, потом снял трубку - намеревался вызвать машину, чтобы срочно ехать в поликлинику. Но оба телефона, и городской, и внутренний, не работали.

Обуреваемый страшным предчувствием, Лаптев бросился к двери. Но ручка, едва он к ней прикоснулся, отлетела, а могучий несокрушимый замок оказался запертым.

Дрожащими руками Лаптев вставил ключ, повернул - и бородка ключа с легким хрупаньем срезалась.

Тогда Лаптев попробовал кричать, затем - стучать в стену кулаками и стулом. Но старые, метровой толщины стены поглощали крик, а на стук в вечно ремонтируемом здании никто не реагировал. Орудуя ножкой разбитого стула как рычагом, Лаптев попытался вывернуть частую решетку, вставленную в окна изнутри, со стороны кабинета. Но стальных прутьев не смогли бы одолеть и трое таких, как он.

Обсосав ссаженную кожу пальцев, Лаптев влез на подоконник и, завернув руку в носовой платок, ткнул в форточку. С третьей попытки удалось, наконец, выбить стекло форточки. Но на улицу просовывалась только кисть руки, а на призывные и жалобные крики никто не отзывался.

Исцарапанный, охрипший, перепачканный известкой, Лаптев сел на пол возле холодильника и заскулил. Потом вытащил початую "гостевую" бутылку коньяка и выхлебал прямо из горлышка, не ощущая ни вкуса, ни крепости напитка.

Вот-вот должны были появиться души.

Лаптев уже не сомневался, что Приват сдержит обещание, и только гадал, кто придет первым: отец, от которого он в свое время отмежевался, или дед Михай, убитый из засады по его, лаптевской боязни предупредить, или те, частично позабытые уже друзья и сотрудники, которым он гадил мелко и крупно, расчищая себе место, выслуживая себе посты...

Глава 21

Бульдозерист СУ-5 Саня Кудрявцев проснулся в приятнейшем настроении. По случаю отгула можно было бы еще и поспать, но организму и так хватило. И хотя, еще не открывая глаз, Саня четко ощутил себя на старенькой раскладушке, тесной для его шестипудового тела, и понимал, что спал он в ковбойке и жестких брезентовых штанах, настроение ничуть не упало. Ночлег во времянке имел и свои преимущества.

Во времянке особенно церемониться было нечего, и скособоченный спичечный огарок Саня бросил прямо в угол.

И вот тут произошло нечто странное.

Крошечный гамачок паутины, видимый только с низкой раскладушки, не подхватил, а вытолкнул огарок, так что тот повис в воздухе и, быстро и причудливо разрастаясь, превратился в высокого худого старика со стриженой седой бородкой.'

"Ну вот,- подумал Саня,- с чего бы это?"

Действительно, никаких таких особых причин не находилось. Выпивал он хоть и чаще, чем допускала мать, но куда реже, чем, скажем, его сменщик. И уж во всяком случае не могло произойти такое, чтобы солнечным утром, на трезвую голову, безо всякого вдруг из огарков появлялись старички, хотя бы даже такие чинные и благообразные.

- Вы можете лежать,- сказал старик с резким прибалтийским акцентом,- а я постою.

- А что, места нет?- спросил Саня и деликатно поджал ноги, предлагая старику присесть на край раскладушки.

- Нет,- ответил старик,- в этом нет необходимости.- Тут только Саня со всей ясностью сообразил, что ни по каким правилам, твердо усвоенным им, ничего подобного быть не может. Однако, поскольку Саня, кроме матери, никого не боялся и что-то в закутке души ему успокоительно нашептывало, что все это - просто такой неожиданный утренний сон, он не зашумел, не задергался, а улыбнулся и спросил:

- Вы, деда, из каких будете?

- Из лютеран. Нас еще "прибалтийскими протестантами" при его светлости Витте называли.

И Витте, и лютеране для не слишком прилежного в науках Сани были темным лесом, спросил он как раз о другом, но почему-то ответом удовлетворился. Даже вопросил, с немалою - по своему суждению подковыркой:

- А что, у лютеран принято так - по утрам в спички лезть?

- Я, извините, выборный,- степенно проговорил старик,- и мне дано поручение.

Слова "выборный" и "поручение" он выговорил особо торжественно, невольно вкладывая в эти привычные для современного уха слова немалый и как бы обновляющий их смысл.

- А мать говорила,- вдруг вспомнил Саня,- что прадед у меня тоже из латышей был.

- Твоя мать есть дочь моей дочери, - подтвердил старик, явно не припомнив слово "внучка".

- Так я ее позову, это мигом,- решил Саня и даже сбросил ноги с раскладушки.

- Не надо. Мы с нею незнакомы, и она испугается. Женщины многого боятся.

Саня подумал, что мать, с посторонними и впрямь иногда робкая, испугается и расстроится, и согласился:

- Ну ладно, не буду.

- Это хорошо,- сухо признал старик,- иначе ей пришлось бы сказать, в чем дело. А лучше не следует.

- Я чет-то не понял,- произнес Саня,- а что случилось?

И тут вспомнил, со всей ясностью вспомнил вчерашнее, все разговоры, пока прикидывали, откуда и как сподручнее планировать грунт и сколько заплатят; и даже дурашливую песенку про паровоз, который кричал "ау", вспомнил, под которую он передергивал рычаги, и затем - острое чувство своей неуклюжести, накатившее вчера вслед за испугом и яростью...

У Сани даже внутренности заныли, как будто прямо с раскладушки он сиганул в ревущую черноту десантного люка.

Скрипнув зубами, он спросил:

- Я вчера... много там наломал?

- Четверых, - холодно и негромко ответил старик и покачал седой головой, - а я лежал пятым...

Какое-то незнакомое жжение и покалывание заставило Саню часто-часто захлопать белесыми ресницами.

- Эти четверо - тоже отцы, и деды, и прадеды. У Августа было шестеро сыновей. Я знал его. Они все убиты. Живые - они бы не позволили...

Истерично взвизгнули старые пружины. Саня рывком сел и обхватил кудлатую голову руками.

Старик молча смотрел.

Спустя какое-то время Саня разжег потухшую папиросу, аккуратно вложил огарок спички в коробок. И спросил:

- А нельзя как-то поправить, что порушено?

- Нельзя;

- Ну, а хоть что-то я смогу сделать? - с тоскою спросил Саня.

- Можете. Затем я и обращаюсь к вам как лицо выборное. Сегодня необходимо ваше... дежурство, да, на кладбище.

- Ночью? - спросил Саня, не пугаясь, но все же с некоторой опаской припоминая свои детские, не такие уж давние страхи.

- Ночью нет необходимости,- без тени улыбки ответил старик, - по ночам работ не производится. Надо сейчас.

- Это можно,- пообещал Саня и поиграл желваками.

- Спасибо,- поблагодарил старик и, уже истаивая, добавил:

- Нам самим это не всегда удобно, а вы поторопитесь.

"Вот так",- сказал себе Саня и, выплюнув погасшую папиросу, встал, выбрался из времянки и пошел через дворик к дому: помириться с матерью, выпить чаю и предупредить, что уходит.

...Через полчаса, чуть конфузясь, но в то же время сурово хмуря брови, он вошел в нижние ворота.

На кладбище трудилась спецкоманда - без суеты и спешки, аккуратно делая то, что, быть может, и не следует вообще, но если уж делать, то именно так.

Саня постоял и покурил с вояками, поболтал на извечные солдатские темы, а потом немного побродил по нетронутым еще секторам, почитал славянские и неславянские надписи, а затем пошел ниже, к площадке, начатой вчера.