Страница 44 из 49
Силен в этом случае - образ всего того, над чем нередко смеются из-за гротескно-комической внешности, но что хранит внутри себя прекрасные вещи.
"Какой-то невежа выразился, что от его стихов (Горация. - Г. К.} больше пахнет вином, чем елеем, - заканчивал свое предисловие Рабле. - Какой-то оборванец говорил то же и о моих книгах; ну и черт с ним! Запах вина, сколько он вкуснее, веселее и ценнее, нежнее и небесней, чем запах елея!"
Свободомыслие прославлялось в этой книге как бы во время пира: стол уставлен кувшинами, а где царит гроздь Вакха - голова настроена на веселый лад; пир становится пиршеством образов.
Ребенок рождался из уха и немедля выпивал кувшин вина, юный великан мочился с колокольни собора Парижской богоматери: в потопе потонули 260418 парижан, "не считая женщин и детей"...
Читатель попадал в мир гротеска.
Гротескному преувеличению подлежало прежде всего все плотское.
Однако не беззаботность вызвала патетику рассказа об отправлениях человеческого организма. Жареный поросенок на вертеле был устремлен против лопаты с рыбками церковного поста. Запах вина отшибал дурман елея. Прославлением обжор заставляли забыть о молитвах перед иконами иссохших мучеников.
Если жития святых описывались как сплошные посты и размышления о скверне земного существования, то утро Гаргантюа Рабле начинал с такого перечисления: "...Он облегчался сзади и спереди, прочищал гортань, харкал, пукал, зевал, плевал, кашлял, икал, чихал, сморкался, как архидиакон, и завтракал для предохранения себя от сырости и простуды чудесными вареными потрохами, жареным мясом, прекрасной ветчиной, жареной козлятиной и хлебом с супом".
Все это не только имеет право на упоминание, но и должно быть воспето: проявления человека прекрасны, даже самые низменные.
"Материя, окруженная поэтически-чувственным ореолом, приветливо улыбается человеку", - писал Маркс о книгах Бэкона.(К.Маркс и Ф.Энгельс. Сочинения, т. XVI, ч. 2, стр. 289.)
Новое искусство училось у античности и одновременно у народного творчества. Роман Рабле вырос из лубочной книжки. Изысканности противопоставлялась жизнерадостная грубость народного искусства.
Вольтер обозвал Рабле "пьяным философом", Шекспира он ругал "дикарем".
Тучная плоть Фальстафа появилась в эпоху, когда еще горели костры инквизиции и уже опускалась серая тоска пуританства.
"Если природу ограничить нужным - мы до скотов спустились бы", говорил Лир. Изобилие - любимый образ Шекспира; расцвет природы, чувств и мыслей человека.
Есть в русском языке позабытое слово "веселотворный", по Далю "производящий или вызывающий веселье". Может быть, изобилие именно этого качества заключено в Фальстафе?.. В поэзии его образа ренессансным орнаментом вьются, превращаются в диковинки все виды юмора - от клоунады до философской сатиры... Но не просто понять суть этой фигуры.
Вот он дрыхнет, с трудом завалившись в грязное, поломанное кресло, старый, плешивый, страдающий подагрой и одышкой, всем задолжавший враль, обжора, хвастун. Покривились стены его жалкой каморки, копоть почернила бревна потолка. Тарелки с остатками еды, опрокинутые кувшины - опять он нажрался на даровщину.
Блаженно улыбаясь, он храпит, на его младенческих губах еще не обсох херес.
Жалкая картина...
Но смотрите: золотые лучи эллинского солнца светят в окно харчевни "Кабанья голова"!..
На земле идет борьба не только Масленицы и Поста, но и толстых и тощих слов. Тощие люди заколдовали слова. Чудотворный народный язык - слова, способные облегчить труд, излечить болезнь, приворожить любовь, - заменили этикетками, кличками предметов и действий. Слова приковали к практической цели. И краски выцвели, затих звон букв. Слово стало бесцветным, беззвучным - тощим.
Для Фальстафа язык - нескончаемая забава, пленительная игра в сочетания слов, причудливые рисунки фраз, потоки метафор, полет догоняющих друг друга каламбуров.
Фальстаф в любую минуту веселотворен. Казалось бы, вопрос: который час? - прозаичен, но стоит принцу посмотреть на Фальстафа, как ответ принимает невероятную форму. С какими же часами сверяет свое время сэр Джон?..
Вот как говорит о них принц:
- На кой черт тебе справляться о времени дня? Другое дело, если б часы были бокалами хереса, минуты каплунами, маятники языками своден и циферблаты вывесками публичных домов, а само солнце на небе красивой, горячей девкой в огненно-красном шелке, а то я не вижу причины, зачем бы тебе спрашивать о времени дня.
Это разговор при первом появлении Фальстафа. Дальнейшее посвящено "обирателям кошельков". Опять только игра. Заподозрить Джека в корыстолюбии так же нелепо, как считать, что толстого рыцаря могут интересовать цифры и стрелки на тикающем механизме. Фальстаф - не мошенник, он - "Рыцарь ночи", "Лесничий Дианы", "Кавалер ночного мрака", "Любимец луны". Так, по мнению сэра Джона, следует называть грабителей. Нужна ли плуту такая терминология? Ведь цель вора - скрыть промысел, выдать себя за честного человека.
Дети играют в индейцев. Первое удовольствие игры - названия:
- Великий вождь краснокожих! Я - твой бледнолицый брат!..
Звучные слова, пышные прозвища должны заменить обыденные имена. Разве можно всерьез считать, что ребенок действительно собирается скальпировать товарища?..
В "Кабаньей голове" идет веселая игра. От партнера к партнеру летят подхватываемые на лету слова-мячики, фразы кувыркаются в воздухе, переворачиваются вниз головой, превращаются в каламбуры.
В чем смысл такой забавы? Почему она затеяна? В начале первой книги "Гаргантюа" говорится, что в ней нет ни зла, ни заразы, она только предлог для смеха. Юмор - свойство, присущее человеку. Однако Рабле заканчивает обращение так:
Я вижу, горе вас угрозой давит,
Так пусть же смех, не слезы, сказ
мой славит...
Фальстаф и принц появляются перед зрителями после дворцовой сцены вскипают распри, надвигаются смуты, мятеж у ворот. Беда пришла в страну. "В наше печальное время, - говорит Фальстаф, - нужно чем-нибудь поднять дух". И еще: "Истинный принц может ради забавы сделаться поддельным вором".
Фальстаф - поддельный грабитель, вор для общей потехи. Однако сразу же выясняется, что все участники предполагаемого ограбления обманывают друг друга. Пойнс сговорился с принцем: они отберут у Фальстафа награбленное, заставят толстяка врать о своих похождениях. Принц обманул их всех: прикинулся простодушным шутником.
Первый розыгрыш начинается на гедсгилской дороге. Фальстафа колотят, заставляют бежать до смертного пота. Шутка заканчивается в трактире. Джек попал в ловушку, изобличен как трус и враль. Но так только кажется. Это не судопроизводство, а турнир шутников. Побеждает самый веселый - за ним последний каламбур. Какие бы ловушки ни расставляли Фальстафу, он выбирается из них с легкостью. Принца Уэльского побеждает принц комических поэтов.
Турниры проходят через обе хроники. Вот поединок метафор. Предмет состязания - внешность спорящих. Принц пробует обыграть жиры противника, но Фальстаф не остается в долгу:
- Заморыш, шкурка от угря, сушеный коровий язык, хвост бычачий, треска - о, если бы я мог, не переводя дух, назвать все, на что ты похож портняжий аршин, пустые ножны, колчан, дрянная шпага!
Последнее слово за толстым.
Перед турнирами - тренировка остроумия. Все, что попадается на глаза, мишень. Фальстаф, походя, сочиняет поэмы, посвященные носу Бардольфа. Чего только не напоминает этот нос!.. Возникает образ фонаря на корме адмиральского корабля; обладателю такого носа присваивают титул рыцаря Горящей лампы. Бардольф, ошеломленный прозвищами, пытается защищаться.
Бардольф. Мой нос вам вреда не причинил, сэр Джон.
Фальстаф. Клянусь, он мне полезен, и я пользуюсь им, как другие черепом или напоминанием о смерти. Каждый раз, когда я гляжу на твое лицо, я думаю о пламени в аду, о том богаче, который при жизни всегда одевался в пурпур. Вот он тут сидит в своем платье и горит, горит. Если бы в тебе было хоть немножко добродетели, я бы клялся твоим лицом и говорил: "Клянусь этим огнем, который и есть ангел небесный". Но ты человек совсем погибший, и если бы не светоч у тебя на лице, ты был бы совсем сыном мрака. Когда ты ночью бегал по Гэдсгилю и ловил мою лошадь, клянусь деньгами, ты казался блуждающим огнем или огненным шаром. Да, ты постоянное факельное шествие, вечный фейерверк. Ты спас мне тысячу марок на свечи и факелы, когда мы ходили с тобой ночью из таверны в таверну. Но ты выпил столько хереса на мой счет, что за эти деньги можно бы купить свечей в самой дорогой лавке в Европе. Вот уже тридцать два года, как я питаю огнем эту саламандру - да вознаградит меня за это бог.