Страница 5 из 10
- А может быть, я просто хотела увидеть тебя, посмотреть, как ты выглядишь, погладить твою головку...
- Ничего себе шуточки. Я черт знает что передумал, а ей видите ли захотелось погладить меня по головке. Гулену гладь, она привычная. Савелий хотел было подняться с кресла, но Карина его удержала.
- Успокойся, - твердо сказала Сухарева. - Я пойду поставлю чай, а ты пока отдышись и возьми себя в руки.
- Ладно, ставь свой чай, но сперва объясни...
- Объясню, - прервала его Карина. - Все объясню...
Карина резко повернулась и вышла из комнаты.
"Черт те что... Погладить по-головке", - думал взвинченный Варежкин.
Сухарева несколько раз поправляла скатерку, меняла чашки и то и дело бегала на кухню и обратно. Наконец она села, насыпала себе сахару и стала с напускным равнодушием его размешивать.
- Ты, наверное, курить хочешь? - Карина встала и снова пошла на кухню.
- Может быть, ты угомонишься? - бросил ей вдогонку Савелий.
Из кухни донесся звон разбитой посуды. Савелий раздраженно обернулся. Карина подошла к дверному косяку, прислонилась к нему и, устало улыбнувшись, сказала.
- Это всего лишь блюдце. Кажется, на счастье. Да ты не беспокойся, я подмету потом. Савелий... Мне надо рассказать одну историю и рассказать ее здесь, в этой комнате. Почему именно в этой - ты потом узнаешь.
Карина подошла к столику, села, взяла ложку, но, словно передумав, положила ее на блюдце и начала рассказывать свою историю, рассказывать издалека, но уже после первых слов Варежкин забыл и о чае, и о сигарете, которую тщательно разминал, и о разбитом блюдце, и обо всем, что еще недавно так его нервировало.
- Ты мне как-то посоветовал выкинуть сосновые ветки, что стоят в вазе, но, как видишь, они стоят до сих пор и, видимо, навсегда останутся в ней, потому что собрал их тот, дороже которого для меня не было и не будет. Я любила его всем существом, каждой клеткою своей, но любила слишком эгоистично. А поняла это, когда уже было поздно, - Сейчас бы... да, что сейчас... Все мы задним умом крепки... - Карина задумалась и посмотрела в сторону етажерки. - Он был бесконечно добрым. Жалел всех кошек и птах, всех безродных и бездомных собачонок, каждую ветку и травинку, даже ножки стола тряпкам и обматывал, чтобы, как он сам говорил, не простудились.
Был неисправимым фантазером. Сначала я снисходительно относилась к его, как мне казалось, нелепым выдумкам, к его друзьям, к их бесконечному шуму и гаму. Как-то я у них спросила: почему вы все время бегаете к нему. И они наперебой стали отвечать: он добрый, с ним интересно, он много рассказов знает. Даже стыдно признаться, но я ему почти никогда ничего не рассказывала. Правда, за ним присматривала одна старушка, но, как я позже узнала, и она ничего ему не рассказывала. Меня взяло любопытство: откуда он всякие истории знает, оказалось - придумывает сам. Потом, как из рога изобилия, посыпались всяческие мудреные вопросы. Поначалу я как-то пыталась ответить на них, но, видимо, моя сухость, нервозность, постоянные одергивания остудили его. Одним словом, закрутилась я в своих делах как белка в колесе и не заметила, что стал он молчаливым, сидит в уголке тише воды, ниже травы.
К тому же всех его приятелей-расприятелей отвадила.
А присмотрись бы я повнимательней... насторожило бы меня, что глаза у него погрустнели и что весь он словно в себя запрятался, ни одной щелки не оставил. Но меня такой оборот устраивал...
- Карина, я не понимаю, о ком ты говоришь?
Карина подошла к шкафу, достала фотографию и протянула Савелию.
- Кто это? Очень знакомое лицо... Постой-постой... Вылитая копия мальчика, которого я видел в той комнате, за той Стеной, - недоумевая, сказал Савелий.
- Это мой сын.
- Но это еще не все.
- Где он?!
- Однажды он вышел на балкон и спросил: "Мама, человек может летать?" Причем, так тихо и задумчиво, что я испугалась, уж не собирается ли он, чего доброго, выпрыгнуть Я, помню, крикнула: "А ну, марш в комнату!" И тут я увидела, что он спокойно поднимается вверх, на секунду обернулся, махнул мне... ручонкой... и... и растворился в воздухе. Я подумала, что это галлюцинация, кинулась на балкон, назад в комнату, в ванную, туда, сюда, но везде было пусто. Рассказывать, что со мной творилось - бессмысленно. Куда я только не обращалась, что я только не делала. Даже в церковь зачастила. Ничего не помогало. Теперь ты понимаешь, почему я упала в обморок, когда ты выкинул картину. Балкон... Полет... Ты первый человек, кому я доверилась... Когда я на выставке увидела ту картину, во мне вспыхнула надежда: может быть, ты его случайно где-нибудь видел. Я понимала, что это слабое утешение, но цеплялась за любую соломинку. А что оставалось делать? Я и до сих пор не верю, что он улетел... Хотя... видела.
- Подожди-подожди. Они говорили, что еще вызовут меня. Хотя какую я несу чепуху! Какие-то ушельцы, пришельцы. И все-таки я должен быть за Магнитной Стеной. Слышишь, Карина, я должен туда попасть. Он - там. Теперь я в этом уверен. Твой сын - там.
- Савелий, Савелий, сказки все это, бредовые фантазии, - Карина пыталась успокоить себя, а вовсе не Савелия.
- Я тебе не все тогда рассказал.
- Что не все?
- Той женщиной была ты.
Глава II
Рассекая вечерние сумерки, Савелий шагал куда-то к центру города, в самую его гущу. Время превратилось в свистящий поток машин, в водовороты людских толп, светофоры словно не существовали. Визг тормозов сменялся отборной руганью, но Савелий ничего не видел и не слышал, пока буквально носом не уперся в желтый прямоугольник стекла. Перед ним распахнулись двери, и он очутился в кафе. В вестибюле было накурено, какието тени блуждали взад и вперед. Савелий зашел в зал, сел на свободное место и стал звать официантку. Покачивая бедрами, она профланировала по залу, подошла к Савелию и, глядя куда-то в потолок, процедила:
- Из закусок только салат.
- Дайте стакан вина, - бросил Савелий и достал сигареты.
- У нас, знаете ли, курить не положено, гражданин, - позлобствовала официантка и важно удалилась.
Ее тон даже не задел слуха Варежкина. Его неумолимо затягивал вихрь вспыхивающих в сознании картин.
Они вставали перед глазами, ели его поедом, сверлили нутро, сжимали грудную клетку, давили на барабанные перепонки. Он не заметил, как принесли вина, как он его жадно выпил, и только настойчивый голос: мы закрываем, освобождайте помещение! - вернул его к реальности.
Действительно, в зале почти никого не было, и только вентилятор разрезал своими неуклюжими лопастями горячий и тяжелый воздух.
Савелий еще несколько часов петлял по городу, пока почти бессознательно не добрался до своего дома. Он долго рылся в карманах в поисках ключа, но так и не нашел его. Тогда Савелий отошел на несколько шагов, по-бычьи ринулся на дверь и кубарём вкатился в каморку. Оказывается, дверь была не заперта и ключ одиноко торчал в замочной скважине. Савелий встал, ощупал плечо и, не раздеваясь, повалился на кушетку.
Но заснуть не мог. Его то швыряло вверх - в непроглядную тьму, то вниз, в раскаленную бездну, в фиолетовую пучину безмолвия. И на всем протяжении полета, словно деревья вдоль дороги, его окружали какие-то чудовищные лица и фигуры. Комната осветилась раскаленным светом, свежий воздух ворвался в каморку. Савелий на мгновение открыл глаза. Перед ним маячила, раздваивалась чья-то фигура.
- Савелий Степанович, Савелий Степанович, что с тобой, голубчик! пытался вывести Варежкина из забытья дворник Гаврила Мефодьич.
Варежкин, цепляясь и опрокидывая стол, свалился на пол и очнулся от пронизывающей боли в правом плече.
- Кто здесь? Спохватились! Где мальчишка? Где он?
- Савелий Степанович, да это же я, дворник Гаврила, чай, не признал-то со сна. Вот ведь какая оказия. Сподобило же этак назюзюкаться. Давай-ка я тебе подсоблю подняться, горемычный ты наш. - Мефодьич взял Савелия под мышки и хотел поднять.