Усы

Пустив воду в ванну, он позвонил в агентство и сообщил, что явится только после обеда, что было не так уж страшно: они теснились в своем офисе как сельди в бочке и потому предпочитали работать вечерами, допоздна. Он едва не спросил Замиру о своих усах, но вовремя удержался: хватит с него этих глупостей!

Он не стал бриться, сидя в воде, а сделал это позже, стоя перед зеркалом и старательно обходя пробивающиеся над верхней губой ростки будущих усов; конечно, их следует отпустить заново. Совершенно ясно, что безусым он себе не нравится.

Еще сидя в ванне, он долго размышлял над вчерашним инцидентом. Он не злился на Аньес всерьез, просто никак не мог уразуметь, отчего она так упорно держится за этот розыгрыш, которому, честно говоря, грош цена в базарный день. Конечно, подобные дурацкие шутки всегда были у нее в ходу, он сам ее в этом упрекал. Взять все ту же выходку с якобы замурованной дверью, которую он считал прямо-таки скандальной. Но и в других случаях Аньес часто удивляла его своей способностью лгать. Разумеется, ей, как и всем людям, приходилось время от времени пускаться на мелкое вранье по обстоятельствам - например, не явившись на званый ужин или не окончив работу в срок, но вместо нормальных, правдоподобных (пускай и не правдивых) объяснений - мол, заболела, или потеряла телефонную книжку, или машина барахлила - она порола какую-нибудь дикую, несусветную чушь. Если кто-нибудь из друзей напрасно прождал целый день ее звонка, она не оправдывалась тем, что забыла об этом, или была занята линия, или телефон вовсе не отвечал, а значит, сломался, - нет, она глядела обманутому прямо в глаза чистым, невинным взором и утверждала, будто звонила и разговаривала с ним лично, хотя тот прекрасно знал, что этого не было; оставалось допустить одно из двух: либо она ошиблась номером и какой-нибудь незнакомец, в силу таинственных причин, выдал себя за другого, либо лукавил сам приятель, в чем Аньес и упрекала собеседника, прозрачно намекая на его неискренность, лишь бы отстоять собственную непогрешимость. Ну зачем, скажите на милость, ей требовалось измышлять такую нелепицу?! Подобная стратегия сбивала с толку окружающих; сама же Аньес после каждого розыгрыша во всеуслышание хвасталась своими подвигами; когда же очередная жертва, пытаясь ее разоблачить, напоминала ей эти признания, ответ был всегда один: да, она часто так шутила, но не в данном случае, о, конечно же нет, это исключено! - и держалась при этом с таким апломбом, что люди волей-неволей отступали, если и не поверив, то смирившись перед ее напором, иначе дискуссия грозила затянуться навечно, ибо Аньес никогда не сдавала позиций. Прошлой зимой им случилось провести уик-энд у Сержа и Вероники в их загородном доме с таким устаревшим отоплением, что комнаты можно было сносно нагреть лишь с помощью радиатора, включая его на половину мощности, не больше, иначе тут же летели пробки. Разумеется, зябкая Аньес врубила свой на полную катушку, и свет тут же погас. Ее это нисколько не огорчило; однако после трех таких инцидентов и, соответственно, трех клятв пожертвовать своим личным комфортом ради общего блага, данных по настоянию Сержа, она как будто смирилась. Гости, собравшиеся на уик-энд, провели в столовой мирный, ничем не омраченный вечер, причем Аньес ушла спать раньше всех. Каждый из присутствующих надеялся провести ночь в теплой комнате, и можно представить всеобщее возмущение, когда выяснилось, что радиаторы бездействуют, а в спальнях царит ледяной холод. Никто не сомневался, чьих рук это дело: усыпив бдительность окружающих, Аньес коварно вывела из строя их радиаторы, нагрев до оранжерейной температуры свою комнату, где и нежилась в тепле, совершенно, казалось бы, не ожидая, что разъяренные жертвы ворвутся к ней требовать отчета. Вопреки всякой очевидности, она стойко отрицала свою вину и даже возмутилась тем, что ее посмели заподозрить в столь черном злодействе. "Ну тогда кто же это сделал, кто?" - в бешенстве кричала Вероника. "Не знаю, но уж точно не я!" - упрямо твердила Аньес и так никогда и не призналась в содеянном. В конце концов все с горя начали смеяться, и она тоже, на сей раз даже не соблаговолив правдоподобно объяснить случившееся например, поломкой котла или проникновением в дом злоумышленника, шутки ради нажимавшего кнопки радиаторов.

По здравом размышлении, ее розыгрыш с усами представлялся не более удивительным, чем этот или скверная шутка с замурованной дверью. Разница состояла лишь в том, что на сей раз они оба слишком далеко зашли, доведя дело до ссоры, и что жертвой мистификации оказался он сам. Обычно она делала его молчаливым сообщником, взиравшим на ее выходки с одобрительным, даже восхищенным интересом. Странно, однако, подумал он, за пять лет совместной жизни Аньес ни разу не сделала его объектом своих шуточек, как будто муж был для нее табу. А впрочем, не так уж и странно: он прекрасно знал, что существуют две Аньес - одна веселая, общительная, блестящая, всегда в форме; непредсказуемые проделки этой Аньес, в силу их детской непосредственности, всегда веселили его и даже, хотя он в том не признавался, заставляли гордиться женой; вторую знал только он один - эта Аньес была хрупкой, уязвимой, а еще ревнивой, способной расплакаться из-за пустяка и прильнуть к нему в поисках утешения, как обиженное дитя. Для таких минут у нее имелся особый голосок тоненький, прерывистый, почти жалобный, который раздражал бы его на людях, но наедине был признаком ее трогательной беззащитности. Сидя в остывающей воде и ломая голову над всей этой историей, он наконец с грустью понял, чем его больше всего оскорбила вчерашняя сцена: впервые Аньес, с ее цирковыми номерами, рассчитанными на широкую публику, вторглась в их заповедную семейную жизнь. Хуже того, стараясь придать своей выдумке большую убедительность, она прибегла к тому самому голосу, тембру и повадкам, которые доселе приберегала только для их интимных, закрытых для других отношений, где не было места никакому притворству. Нарушив неписаный договор, Аньес обошлась с ним безжалостно и злорадно, как с чужим человеком, вывернув наизнанку реальность с виртуозным умением, обретенным в своих прошлых опытах. Он вспоминал ее искаженное ужасом лицо, ее слезы: она и впрямь выглядела загнанной, она и впрямь горячо и убежденно обвиняла его в том, что он нарочно преследует и пугает ее, неизвестно зачем. Вот именно, зачем?.. Зачем она так поступила? За что решила наказать его? Ведь не за то же, что он сбрил усы? Он никогда не обманывал, не предавал ее и, сколько ни рылся в памяти, не мог вспомнить проступка, за который полагалась бы столь жестокая кара. А может, ей вздумалось помучить его просто так, из любви к искусству; может, она и не представляла себе последствий? Ведь он и сам толком осознал случившееся только сейчас, на свежую голову. Как приятно, наверное, это слегка извращенное опьянение властью над другим человеком, возможностью вертеть им как вздумается, до тех пор, пока не надоест, а там уж можно вернуть все на круги своя, сказав: "Здорово я тебя провела, верно?" Правда, Аньес перегнула палку, заручившись против него, пусть даже под предлогом невинной шутки, содействием Сержа и Вероники. То, что его друзья согласились на эту роль, было неудивительно - они считали, будто участвуют в одном из мелких розыгрышей, обычных для их компании, тогда как это была первая серьезная стычка завязавшейся супружеской войны. Нет-нет, не стоит преувеличивать. Просто они все тогда выпили лишнего, но теперь кончено, Аньес наверняка одумалась. И все же... все же ему было больно от этого первого в их жизни предательства. Он вспоминал ее вчерашнее потрясенное лицо, ее театральные рыдания, звучавшие искренне, как настоящие; вот она - первая прореха в их взаимном доверии. "Ну ладно, - сказал он себе, - опять я драматизирую, хватит!"