Страница 31 из 40
— Кыш!.. орп!.. анне!..
Тогда Запус сжал кулак, поднял револьвер выше, шагнул и негромко сказал:
— Арестую.
Человек на капусте метнулся, взвизгнул. Капуста — у ней такой склизкий скрип — покатилась Запусу под ноги. Запус, держа револьвер на отлете, бросился на того, другого. В грудь Запуса толкнулись и тотчас же вяло подломились чужие руки. Подумалось: ножа нет, стрелять тому поздно. Здесь человек ударил коленом между ног Запуса. Револьвер выпал. Освободившимися и вдруг потвердевшими руками Запус охватил шею того, другого, Артюшки, атамана… С револьвером вместе скользнула какая уверенность и необходимость ареста. Запус наклонился совсем к лицу, хотел плюнуть ему — огромный сгусток слюны, заполнивший рот, но не хватило сил. Вся сила ушла в сцепившиеся пальцы и на скользкие потные жилы длинной, необычайно длинной шеи. Словно все тело — одна огромная шея, которую нужно стянуть, сжать, пока не ослабнет.
— Жену!.. жену тебе бить!.. бить!..
И когда уже пальцы Запуса подошли к подбородку, шея ослабла. Пальцы попали на мелкие и теплые зубы. Запус отнял от человека руки и перегибаясь через его тело, нащупал свой револьвер. Хотел всунуть его в кобуру и не мог. Он достал из кармана шинели спички. Зажег. Всунул револьвер. Спичка потухла. Он зажег новую, руку над ней сделал фонариком и поднес ее к подбородку. Бритый рот, светловатые брови — коротенькие, и мокрый нос. По бровям вспомнил («бреет» — рассказывала Олимпиада) — Шмуро, архитектор.
— О, чо-орт! — И он сдавил спичку так, что обжег ладонь. Сжал ее и кинул в лицо, в темноту уже. — Сволочь!..
Потом быстро достал еще несколько, поднял над головой, зажег. Капуста, три кадочки, рваная одежонка и сундук. Еще на рваном одеялишке Шмуро с длинной измятой шеей.
Тогда Запус, гремя саблей и не вынимая револьвера, прошел через сени (он сразу почему-то вспомнил дорогу), в избу.
— Архитектора-то нету? — спросил Кирилл Михеич. — Идет?..
Запус расстегнул кобуру, к рукоятке как-то прилип снег. Он сковырнул его и, кладя револьвер на стол, спросил:
— Артюшка где?
— Артюшки здесь не было, Василий Антоныч. Я его не почитаю и боюсь. Разве я с ним стану жить?.. Я же подрядчик, меня же военную службу по отсрочке… Выпить, с тоски — выпил! Бикметжанов, хозяин был тоже раньше, бардак держал, из него девки к тебе на пароход ездили… Бикметжанов говорит мне: я, говорит, кровь — купеческая, острая; хочу с отчаянным человеком пить; зови, говорит, сюда Запуса. Василия Антоныча-то, мол, друга…
Он отодвинул дуло револьвера на край стола и царапая пальцами бородку, хмельно, туманно, рассмеялся:
— Запуса-то, могу!.. Пошел сначала к Олимпиаде, а та говорит: на заседании, я в Народный Дом… а Шмуро трусит, на картошке, на капусте сидит… Мне Запус что, я с Запусом самогон желаю пить!
— Шмуро был любовником?
— Чьим?
— Фиезы?
— Фиезки-то? а я знаю?.. У ней любовников не было, у ней мужья были. Ты мне вот что скажи, пуганул ты Шмуро?.. Здорово?..
Он, наклонившись, рыгая, достал из-под стола четверть самогона. Тощая старуха принесла синеватые стаканы.
— Надоел он мне… на картошку и ходит!.. Шмуро-о!..
Бикметжанов, азиат, — был в русской поддевке и лаковых сапогах. Глубже, в комнате на сундуке, прикрытом стеганым одеялом, лежала раскрашенная девка. Бикметжанов улыбнулся Запусу и сказал:
— Не подумайте, я теперь — раз закона нет — ни-ни… Это у меня дочь, Вера. Вера, поздоровайся с гостем…
Вера, выпячивая груди и качаясь, медленно прошла к столу.
Запус всунул револьвер и, отворачиваясь от Веры, сказал в лицо Бикметжанову:
— Я вашего гостя, в кладовой, кончил.
Бикметжанов отставил стакан, отрезвленный выпрямился и вышел. Старуха ушла за ним. Вера подвинула табурет и, облокачиваясь на стол, спросила:
— А на войне страшно?
В сенях завизжали. Визг этот как-то мутно отдался внутри Запуса. Вера отодвинулась и лениво сказала:
— Господи, опять беспокойство.
Впопыхах, опять опьяневший, вбежал Бикметжанов и, тряся кулаками, закричал на Кирилл Михеича. Сквозь пьяную, липкую кожу, глянули на Запуса хитрые глазенки — пермские. Скрылись. Кирилл Михеич расплеснул по столу руки и промычал, словно нарочно, длинно:
— Я-я… при-и!.. онии!.. меж со-обой… я здесь!..
Тогда Бекметжанов отдернул четверть с самогоном. Пред Запусом, совсем у шинели, метнулось лицо его и крик:
— Господин… господин матрос!.. господин комиссар!.. Ведь я же под приют свой дом отдал, малолетних детей! Добровольно от своего рукомесла отказался! У меня же в Русско-Азиатском банке на текущем счету, вам ведь все, досталось!..
И тут ломая буквы:
— Нэ губи, нэ губи душу!.. скажи — сам убил, собственноручно… Мнэ жэ!.. э-эх!..
И еще ниже к уху, шопотом:
— Девку надо, устрою?.. Ты не думай, это не дочь, кака?.. ширма есть, поставлю… отвернемся… девка с норовом и совсем чистый… а?..
И Вера, тоже шопотом:
— Матросик, душка, идем!
Бикметжанов из стола выхватил тетрадку:
— Собственноручно напиши: убил и за все отвечаю. Зачем тебе порядочного человека губить?.. Я на суде скажу: в пьяном виде. А сюда напиши, не поверят. Я скажу — пьяный. Вот те бог, скажу: в пьяном виде. И девка потвердит. Вера?..
— Вот те крест, матросик.
Запус поднял (легкое очень) перо. Чернила мазали и брызгали. Он написал: «Шмуро убил я. За все отвечаю. Василий Запус». Налил два стакана самогона, сплюнул липкую влагу, заполнившую весь рот, выпил один за другим. Придерживая саблю, вышел.
В сенях уже толпились мещане. Кирилл Михеич спал, чуть задевая серенькой бородкой синюю звонкую четверть самогона.
XIII
Встретила Олимпиада Запуса тихо. Подумал тот:
«Так же встречала мужа»…
Озлился, она сказала:
— Кирилл Михеич приходил, хотела в милицию послать, чтоб арестовали его, не посмела… а если важное что?
Она широко открыла глаза.
— А если бы я к Артюшке пришел, ты бы тоже в милицию послала, чтоб меня арестовали?
— Зачем ты так… Вася? Ты же знаешь…
— Ничего я не знаю. Зачем мне из-за вас людей убивать?
Но здесь злость прошла. Он улыбнулся и сказал:
— На фронте. Окопы брали, с винтовкой бежал, наткнулся — старикашка мирный как-то попал. Руки кверху поднял и кричит, одно слово должно быть по русски знал: «мирнай… мирнай»… А я его приколол. Не судили же меня за это?
— Неправда это… Ну, зачем ты на себя так…
— Насквозь!
— Неправда!
— Так и Шмуро…
— Чаю хочешь?
— Кто же после водки чай пьет.
Она наклонилась и понюхала:
— Нельзя, Вася, пить.
— И пить нельзя и с тобой жить нельзя…
— Я уйду. Хочешь?
— Во имя чего мне пить нельзя, а жить и давить можно? Монголия, Китай, Желтое море!..
Он подскочил к карте и, стуча кулаком в стену, прокричал:
— Сюда… слева направо… Тут по картам, по черточкам. Как надо итти прямо к горлу! Вот. Поучение, обучение!
Он протянул руку, чтоб сдернуть карту, но, оглянувшись на Олимпиаду, отошел. Сел на диван, положил нога на ногу. Веселая, похожая на его золотистый хохолок, усмешка — смеялась. Сидел он в шинели, сабля тускло блестела у сапога — отпотела. Олимпиаде было холодно, вышла она в одной кофточке, комнаты топили плохо.
— Где же Кирилл Михеич? — спросила она тихо.
— Убил. Его и Шмуро, в одну могилу. Обрадовалась? Комиссар струсил, крови пожалел! Ого-о!.. Рано!
Он красным карандашом по всей карте Азии начертил красную звезду, положил карандаш, скинул шинель и лег:
— И от того, что убил одного — с тобой не спать? Раскаяние и грусть? Ого! Ложись.
— Сейчас, — сказала Олимпиада, — я подушку принесу из спальни.