Голубые пески

— Удочку зачем тебе?

— Это не удочка, а удилище. Только леска для отвода прицеплена, дескать, хожу на рыбалку. Бывает, что отнимают, скажут, буржуй.

— Отымут?.. Кто?

— Все твои, дизентеры. Ты им когда земли нарежешь? Пущай они осядут, не мешают. Сам-то какой губернии? Я все губернии знаю — Полтавскую, Рязанскую, Вобласть царя Донского — атамана Платова… В вашей губернии как баб боем берут…

Он вдруг широко блеснул белками глаз, пискливо засмеялся:

— В каждой губернии на бабу свой червяк, как на рыбу. — Где бьют, где щекочут.

Запус повернулся к просфирниным сеням. Пимных, густо сплевывая в воду, бормотал поверья о бабах. Руки у него липко щелкали, точно ощупывая чье-то потное тело, голос облеплен слюной. Запус обернулся: губы у Пимных были жилистые, крепкие, как молодая веревка.

— Ты, Васелий, к просфирне зачем?..

— В армии тебе надо служить, а не лодырничать.

Пимных прикрыл губы ладонью — нос у него длинный и тонкий, точно палец. Ладонь — в тине, да и весь он из какой-то далекой и неживой тины. Гнилой гноистый голос:

— Грыжа с рожденья двадцать пять лет идет. Кабы не грыжа, гонялись бы за мной казаки, как за тобой, никаких… А я по бабам пошел, это легче.

В этих низеньких, с полом, проскобленным до-желта, комнатках, надо бы ходить медленно, чинно и глубоко кланяясь. Подоконники — сплошь горшки с цветами: герань, фуксия, малиновый кюшон. Плетеные стулья и половики-дорожки плетеные, цветного тряпья.

Просфирня — Елена Алексеевна и дочь у ней — Ира, Ирина Яковлевна. Брови у них густые, черные, поповские и голос молочный, белый. Этим молочным голосом говорила Ира в веснущатое лицо Запуса:

— С медом кушайте.

Запус весело водил ладонью по теплому блюдечку:

— Благодарствую.

Дальше Елена Алексеевна, почему-то строго глядя на дочь, спросила: «долго ли продолжится междоусобица?». Запус ответил, что долго. Елена Алексеевна хотела спросить об'яснений, а потом, будто невзначай, — про сына Марка. Но смолчала. Запус тоже молчал, хоть и лежала у него в кармане френча маленькая бумажка о Марке и о другом.

Сказал же про волка и Пимных.

— Никола-то? — жалобно протянула Елена Алексеевна, — какой он ловец, он все насчет чужого больше… Только слова он такие нашел, что прощают ему за них. Один, ведь, он…

— Какие слова?..

Тогда Елена Алексеевна достала из ящика толстую книгу рукописного дела с раскрашенными рисунками. Запус, чуть касаясь плеча Иры, наклонился над книгой:

— Апокалипсис, — сказала Ира, слабо улыбаясь, — из скитов. Двести лет назад писан. Здесь все об'яснено, даже нонешнее…

Елена Алексеевна рассказывала про узенькие рисуночки: желтые огни, похожие на пальмы; архистратигов, разрезающих дома и землю, как ножом булки. Запусу понравилось — розоватая краска рисунков похожа на кожу этих женщин. Он пощупал краску пальцем — атласистая и теплая.

Ира взглянула на его волосы, улыбнулась и быстро, так что мелькнули из-под оборки крепкие босые икры, выбежала. Просфирня утерла слезы, проговорив жалобно:

— Теперь так не умеют.

Запусу стало скучно смотреть рисунки. Он поиграл с котенком кистью скатерти, огляделся, согнал мух с меда. Торопливо пожав руку просфирне, выбежал.

Елена Алексеевна выглянула на него в окно. Плаксиво крикнула дочери в сени:

— Убирай чашки, расселась!.. Мука мне с вами — зачем его дьявол притащил к нам? Ты что ли с ним думаешь?

— Нужен он мне.

В широкой ограде фермы Павлодарской сельско-хозяйственной школы жили матросы и красногвардейцы, бежавшие от казачьих поселков. Посредине ограды, мальчишка в дабовых штанах и учительской фуражке варил в огромном котле-казане баранину.

На плоской саманной крыше, между трех пулеметов, спали в повалку красногвардейцы. Матрос Егорко Топошин сидел на краю крыши, свесив ноги, — медленно доставал из кармана штанов просо. С ладони сыпал его в дуло револьвера, а из револьвера, махнув, рассыпал просто по песку.

Мальчишка у казана радостно взвизгивал, указывая на кур:

— А-а-ах, ки-икимо-ора-а!..

Матрос взглянул на Запуса и, вытирая рукавом потные уши, протяжно сказал:

— Военное курье будет, пороху нажрется. Мы их вместо почтовых голубей… Отобрал?

— Нет.

Матрос протянул низко и недовольно:

— Ну-у-у?..

Хлопнул себя по ляжке и тяжело спрыгнул. Мягко треща крыльями, разбежались по двору курицы. Мальчишка, подкинув дров, подбежал к матросу и, запрокинув голову, радостно глядел ему в подбородок.

— Пошто?

— Жалко, — поднимаясь на одной ноге, сказал Запус.

Матрос укоризненно посмотрел на его ногу.

— Ну-у-у!.. Врешь, поди. Девку что ли жалко?

— Обоих.

— И старуху? Хм, чудно. Что ж контрецюнеров жалеть. Дай-ка бумагу.

Он сунул бумагу в карманы широких выпачканных дегтем штанов и, точно нарочно ступая с тяжелым стуком, пошел к воротам.

— Ты бы дозоры об'ехал, — сказал он, не оборачиваясь.

Мальчишка с сожалением посмотрел Топошину в спину.

— Дяденька, он куды?

— По делам.

Запус схватил мальчишку за плечи и повалил. Мальчишка кувыркался, орал, кидал песок в глаза Запуса:

— Пу-усти, чорт, пу-усти, говорят. Шти сплывут.

Вырвался и бросился бежать, размахивая руками:

— Что, догнал? Что, догнал? Бу-уржуй!..

И когда Запус сидел в комнате, мальчишка стукнул ложкой по казану и, сплевывая, сказал:

— Виселые, халипы.

Скинул покрышку и на радостях сунул подбежавшей собаке плававший сверху кусок сала:

— Жри.

Хлебнул ложку щей, посмотрел одним глазом в небо. Еще взял пол-ложки, почесал пальцем за ухом и закричал:

— Вставай!.. Братва, жрать пора, э-эй!..

А в бумажке, которую в широком кармане твердо нес Топошин, написано было:

3 сентября 1917 г., Чрезвычайный Штаб Павлод. У. Совета Р., К., К., К. и К. Деп., заслушав доклад о работе в уезде погромщика и монархиста капитана Трубочева и его ближайших помощников: прап. Марка Вознесенского, Е. Коловина и пор. Степыша, как предателей рабочего народа, — постановил: имущество предателей конфисковать, а так же их семей, движимое и недвижимое.

Председатель Чрез-Штаба комиссар Запус.

Секретарь А. Попушенко.

II

День воскрес летних жаров, хоть и сентябрь. Расцвели над базаром тугие и жаркие облака.

В Сохтуе по воскресеньям базар.

В веселых, жарких, тесовых балаганах — ситцы, малиновые пряники. Под небом, как куски воды, — посуда.

В этом году базары редкие. Народ не едет, казаков ждут, потому что на ферме — Васька Запус, парень в зеленой рубахе и с шелковым пояском, похожим на колос.

В этом году пожрет землю солнце. От осени через всю зиму пройдет и на то лето выйдет…

Так говорила просфирня Елена Алексеевна дочери Ире, а в обед того же дня можно было говорить еще. Плакать можно громче, — приехала с казачьих поселков Фиоза Семеновна.

Сидело за столом ее широкое, окрепшее на казачьих полях, тело. Из пухловатых век распрямлялись нагие и пьяные зеницы, — во все лицо.

Просфирня, вытянув руки по столу, спрашивала:

— Зачем вам приезжать, Фиеза Семеновна? В городе хоть и впрогорячь, а терпеть можно. Тут-та… Из-за Марка у меня все отняли, последнюю животину.

— Вернет, — сказала Ира и рассмеялась, — не добавила кто. Может быть — Марк, может — капитан Трубычев…

— Последнюю кожуру слупят. Разбойники, Емельяны трижды-трою проклятые…

Фиоза Семеновна выглянула в окно, через реку, на ферму. На бревнах перед фермой лежали длинные снопы конопли. Фиоза Семеновна вспомнила запахи — зыбкие, желтые почему-то: как раздавленные муравьи. Зыбко отеплели плечи.

— Там?

— Громом вот резанет их!.. Церковь в конюшню хотели обратить, а подойти не могут. Думают только, а сила не пускает на паперть. Так и уходят.

— Поселок наш выжгли, я в Талице жила.

— Казаки скоро придут?

— Не слышно. Новоселов боятся. С войны, бают, оружию везут. Меж собой подерутся, тожно*1 казаки приедут… Новоселы и вправь пушки везут?