Страница 25 из 86
Надо успеть сказать об этом маме, а немец уже стал на одно колено и начал укладываться за пулемет. В это мгновенье распахнулась дверь проходной и из нее вышел огромный, одетый в полевую форму, в каске и с парабеллумом в кожаной кобуре на животе, фельдфебель, главный начальник на этом хлебозаводе.
— Что здесь происходит? — громким голосом почти закричал он, обращаясь к уже лежащему за пулеметом эсэсовцу.
— Ничего особенного, господин фельдфебель. Сейчас мы расстреляем этих людей и уедем, — спокойно ответил пулеметчик.
Наша хозяйка, отлично владевшая немецким языком, переводила маме вполголоса содержание их разговора.
— Почему, на каком основании? — кричал фельдфебель.
— Они не выполнили приказ немецкого командования и не покинули город, — спокойно и деловито отвечал ему пулеметчик, продолжая уже лежать за пулеметом.
Фельдфебель резко двинулся вперёд, наступил одной ногой на пулемет, двинул его вдоль оси, сошки подломились и он поставил на пулемет вторую ногу.
— Нас здесь пятьдесят вооруженных солдат вермахта и вначале вы расстреляете нас, а потом уже и этих людей, — продолжал громыхать фельдфебель.
Из-за его спины, из проходной выскочил сравнительно молодой солдат с винтовкой, растолкал нашу шеренгу, прикладом выбил несколько досок в заборе и крикнул: «Бегите быстро!»
Повторять не надо было, мы рванули через дыру в заборе и разбежались в разные стороны. Далеко бежать было опасно, можно нарваться на других карателей: казаков или калмыков. Через два или три двора мы увидели большую, оставшуюся еще с начала войны щель, хорошо перекрытую и малозаметную, расположенную в густом кустарнике.
В ней уже сидели люди с детьми, несколько семей. Мы просидели с ними некоторое время, услышали треск уезжавших мотоциклов, а после этого, когда стало смеркаться вынуждены были уйти; уж очень они нас недружелюбно встретили и прямо попросили быстрее убраться.
Стало совсем темно. В разных концах города полыхали пожары, больше — в центре и на проспекте Пушкина. Изредка вдалеке раздавались винтовочные выстрелы. А где-то очень далеко, со стороны Запорожья, доносилась артиллерийская канонада и вспыхивали яркие зарницы.
Наша хозяйка, а мы были вместе с нею и ее внуком, знала улицу Володарского лучше нас и в темноте привела всех в глубокий подвал во дворе, напротив ее дома. Замаскировав его снаружи чем попало, мы спустились вниз, зажгли свечу, разобрали какие-то полки и улеглись, прислушиваясь к происходящему в городе. Часов ни у кого не было и мы лежали на досках, дрожали от холода и все еще не могли успокоиться после всего случившегося.
По нашим подсчетам, было уже совсем поздно, когда рядом что-то взорвалось. С потолка и стен осыпалось много земли, но погреб остался цел. Наша хозяйка предположила, что немцы взорвали хлебозавод. Так оно и оказалось впоследствии. Этот хлебозавод № 5 взрывали дважды: одну его половину в 1941 г. взорвали наши, а вторую, в 1943 г. — немцы.
Измученные и замерзшие мы все же уснули, а когда проснулись все вместе — не могли понять: утро уже или еще ночь. С согласия взрослых я поднялся по высокой лестнице и чуточку приоткрыл крышку, закрывавшую подвал. Чрез окошко коридора и щели в двери пробивался еще не яркий, но уже дневной свет. Выбравшись наверх, я стал прислушиваться к звукам улицы. Кругом было совершенно тихо. Только сердце громко стучало, отдаваясь в ушах. Осторожно приоткрыв дверь и оглядевшись, я ступил во двор, услышал треск лопнувших стекол и характерный звук пламени: начинала разгораться 3-этажная школа для глухонемых, подожженная, очевидно, совсем недавно с чердака.
Удивляла совершенно непривычная за последнее время тишина. Ни выстрелов, ни человеческих шагов, ни моторов. Почти абсолютная тишина, только школа разгоралась все сильнее. Осторожно ступая, двинулся к калитке, посмотрел в щель: все дома вокруг хлебозавода были без стекол. Тихонько отворил калитку, огляделся немного по сторонам и шагнул на улицу.
На пересечении улицы Володарского и трамвайной линии стоял боец Красной Армии в шинели с погонами, в шапке и с автоматом ППШ на груди. Я бросился к нему, потом притормозил и прижался к забору. Вспомнил рассказы о том, что в освобожденном и тут же оставленном в 42-м Павлограде еще долго полицаи переодевались в форму наших солдат, выманивали встречающих и тут же в них стреляли.
Боец, очевидно, правильно понял мои сомнения и крикнул:
— Беги смелее, пацан, я свой!
Я подбежал к нему, уткнулся лицом прямо в автомат. Непроизвольно брызнули слезы, и я зарыдал. Даже не заплакал, а завыл в голос, громко застонал, как-то по-звериному.
Солдат обнял меня, похлопал по спине. Он что-то мне говорил, успокаивая, а я просил:
— Дядя, возьми меня с собой…
Он рассмеялся, наверное, его впервые назвали «дядей».
— Ты пока немного подрасти, а потом догонишь нас в Берлине и подсобишь.
Говорил он окая, по-волжски. Уже в армии я научился по говору отличать волжских от вологодских, кировских, архангельских от всех других, как и украинских — восточных, центральных и западных.
— А сейчас нас видишь сколько. Много…
И показал рукой в сторону Краснопартизанской балки. Оттуда по мостовой шли наши бойцы, человек 25–30, одетые кто во что, а впереди два офицера в плащ-накидках и легких брезентовых сапогах.
Отовсюду уже подбегали люди, окружали солдата, а когда подошли остальные, состоялся импровизированный митинг. Один из офицеров поднялся на крыльцо, поздравил с освобождением от немцев и говорил еще что-то хорошее, долго, красиво и именно то, чего мы так долго ждали. А вокруг стояли люди, едва на них похожие: худые, грязные, одетые в тряпки и плакали.
Кто-то из толпы сказал, что школу подожгли два полицая, один из которых куда-то удрал, а второй лежит пьяный в соседнем доме. Пошли два пожилых местных и два бойца, приволокли почти бесчувственного, в черной форме, полицая. Как только он увидел офицеров, стал молить о пощаде, начал рассказывать о том, что раненым попал в плен и что все время пытался уйти к партизанам. Офицер, очевидно старший в этой группе, махнул рукой одному из солдат и тот застрелил полицая на крыльце горящей школы.
Все это продолжалось минут десять, а потом команда и все направились в сторону проспекта Пушкина. Пошел с ними и я.
Впереди шли три или четыре разведчика. Основная группа двигалась следом метрах в ста позади. Местами горели дома, было безлюдно. Дошли до ул. Шмидта и встретились с большим подразделением, поднимавшимся от проспекта К. Маркса. На этом большом перекрестке собралось очень много военных и появилось население. Опять импровизированный митинг, слезы, крики радости и объятия.
Но у военных все шло своим чередом. Появились телеги с продуктами, старшины, начали кормить солдат. «Мое» подразделение тоже получило еду: хлеб, консервы и сахар. Уже почти старые знакомые пытались меня накормить, но я застеснялся и взял лишь маленький кусочек сахара. Потом вдруг вспомнив о Вадиме, сбегал за ним и привел с собою, пообещав «устроить» его разведчиком. Из разговоров вокруг я уже понял, что нахожусь в разведроте стрелковой дивизии.
Вскоре все пришло в движение, все пошли в заданных кем-то направлениях. «Наша» рота зашагала вверх по ул. Шмидта, затем вышли на Запорожское шоссе и до Сурско-Покровского шли по нему. Как и в 41-м году в кюветах валялось много всякой военной амуниции: снарядов, патронов, попадалось и оружие, сгоревшие и поврежденные автомашины, но уже немецкие.
Пройдя окраиной села, перешли через Суру и свернули с шоссе вправо на проселочную дорогу. Впереди, метрах в двухстах, жидкая цепочка авангарда из 10–12 человек, а затем рота во главе с офицером. Второй офицер шел замыкающим, он, очевидно, был старшим и нам велел идти рядом, расспрашивая нас на ходу о том, кто мы, как жили, кто родители и т. д. Между его вопросами мы задали свой — оставят ли нас у них в части? Он спросил нас: «Хотите быть сынами полка?», — и смеясь сказал: «Сразу два — это уже близнецы». Потом объяснил, что он такого серьезного дела не решает, для этого есть старший начальник. Кто, какой он, не сказал. Пообещал только познакомить.