Новеллы

- О, так ты!.. - воскликнул монах, всплеснув руками. - Посмотрите, как усердствует дьявол! И это вот безобидное создание произносит такие вещи так спокойно, как если бы я не был Виталием. Итак, моя кошечка, что ты собираешься делать? Повтори-ка еще раз!

- Я хочу посвятить себя любви и служить мужчинам, пока будет жить эта роза! - сказала она, легким движением указывая на куст. Но эти слова она едва могла вымолвить и так при этом съежилась от робости, что почти приникла к полу. Эта естественная стыдливость превосходно помогла плутовке убедить монаха в том, что перед ним невинный ребенок, одержимый дьяволом и готовый очертя голову ринуться в бездну. Он погладил себе бороду от удовольствия, что подоспел так вовремя, и, чтобы продлить это удовольствие, произнес медленно и с усмешкой:

- А затем, моя голубка?

- Затем я, как всякая погибшая душа, отправлюсь в ад, к прекрасной госпоже Венере, или, быть может, если найду хорошего проповедника, пожалуй, пойду потом в монастырь каяться.

- Превосходно, час от часу не легче! - воскликнул он. - Да ведь это настоящий план военных действий, и неплохо задуманный! Что же касается проповедника, то он уже тут как тут, стоит перед тобой, мое маленькое черноглазое жаркое из адской кухни. И монастырь тебе уже стоит готовенький, как мышеловка, только туда нужно прогуляться, пока ты еще не нагрешила, понятно? Без всякого греха, если не считать одного только превосходного намерения, которое, однако, может доставить тебе восхитительный повод для раскаяния на всю жизнь и оказаться весьма полезным: потому что иначе, маленькая чертовка, ты была бы слишком забавной и непохожей на настоящую кающуюся грешницу. Ну, а теперь, - продолжал он серьезным тоном, - прежде всего - долой с головы эти розы, и затем слушай внимательно!

- Нет, - сказала Иола, немного осмелев, - сначала я послушаю, а потом посмотрю, снимать ли мне розы. Раз уж я преодолела свою женскую стыдливость, одних слов недостаточно, чтобы остановить меня, прежде чем я познаю грех, а без греха я не познаю и раскаяния. Подумай об этом, прежде чем будешь стараться. Но так или иначе, я готова выслушать себя.

Тут Виталий начал самую прекрасную проповедь, которую он когда-либо произносил. Девушка слушала его грациозно и со вниманием, и вид ее оказывал незаметно для него самого благотворное влияние на выбор его слов, так как красота и изящество предмета, который ему надлежало обратить на путь истинный, как бы сами собой усиливали его красноречие. Однако, так как она ни секунды не собиралась всерьез осуществить намерение, которое она так кощунственно высказала, речь монаха не могла особенно потрясти ее: напротив, прелестная улыбка витала на ее устах, и когда он, окончив речь, полный ожидания, отер пот со лба, Иола сказала:

- Я только наполовину тронута твоими словами и не могу решиться на то, чтобы отказаться от своего намерения, потому что мне очень уж любопытно узнать, как живут в грехе и в радостях.

Виталий остолбенел, будучи не в силах вымолвить слово. Первый раз его искусство обращать грешниц потерпело такую полную неудачу. В раздумье, вздыхая, ходил он взад и вперед по комнате и затем снова оглядел эту маленькую кандидатку на адские муки. Казалось, в ней зловещим образом соединились, чтобы противостоять ему, дьявольская сила с силой невинности, но с тем большей страстью в нем вспыхнуло намерение все же одержать победу.

- Я не тронусь с места, - воскликнул он наконец, - пока ты не раскаешься, даже если бы мне пришлось провести здесь три дня и три ночи!

- Это только увеличило бы мое упорство, - ответила Иола, - но я хочу иметь время для размышления и согласна опять выслушать тебя в следующую ночь. А сейчас уже близится рассвет, отправляйся своей дорогой, а я обещаю тем временем ничего не предпринимать по своему делу и пребывать в моем нынешнем положении; ты же взамен обещай нигде не упоминать обо мне и прийти сюда только глубокой ночью.

- Да будет так! - воскликнул Виталий и удалился, а Иола торопливо проскользнула обратно в отцовский дом.

Она проспала совсем недолго и с нетерпением стала ждать вечера, так как монах, вблизи которого она провела целую ночь напролет, понравился ей еще больше, чем издали. Теперь она увидела, какой огонь экстаза горел в его глазах и как решительны были все его движения, несмотря на монашеское одеяние. Когда же вдобавок ко всему она воочию представила себе его самоотречение, его упорство в достижении намеченной цели, она не могла не пожелать, чтобы все эти достоинства были обращены ей на пользу и на удовольствие, как украшения влюбленного и верного супруга. Поэтому ее задачей стало превратить доблестного мученика в еще более достойного семьянина.

На следующую ночь Виталий, явившись в назначенное время, опять застал ее сидящей на ковре и снова с неослабным рвением пытался спасти ее добродетель. Во время этого занятия ему приходилось подолгу оставаться на ногах, за исключением тех минут, когда он преклонял колени для молитвы. Иола же, напротив, устроилась поудобнее; откинувшись на ковре, она закинула руки за голову и не сводила полузакрытых глаз с монаха, который стоял перед ней и проповедовал. Несколько раз она закрывала глаза, как бы охваченная дремотой, а Виталий, как только замечал это, толкал ее ногой, чтобы разбудить. Но эта суровая мера всякий раз оказывалась более мягкой, чем он имел в виду: потому что, едва приблизившись к стройному телу девушки, его нога сама собой умеряла свою тяжесть и только слегка касалась ее хрупкого тела; и все же, несмотря на это, странное чувство наполняло с ног до головы этого долговязого монаха, чувство, которое никогда даже отдаленно не возникало у него прежде, когда он находился у всех прочих прекрасных грешниц.

К утру Иола все чаще начинала дремать; наконец Виталий недовольно воскликнул:

- Дитя, ты ничего не слышишь, тебя не добудиться, ты погрязла в лени!

- О нет, - отвечала она, внезапно открывая глаза, и сладостная улыбка мелькнула на ее лице, как если бы на нем показался уже отблеск приближающегося дня. - Я все хорошо поняла, я ненавижу теперь этот несчастный грех, который стал мне в особенности отвратителен, потому что вызывает твой гнев, милый монах, ибо мне не может более нравиться то, что не нравится тебе.