Страница 4 из 12
- Тут есть одна деталь, - мягко ответил Архимед. - Если бы наши, взяв эти машины, пошли завоевывать Рим, мне, наверное, пришлось бы возразить. Но такого не случилось. Вы явились в Сиракузы, а не мы в Рим. И я рад, что сопротивлялся вам целых два года.
- Да ведь это чистой воды мания величия! - насмешливо воскликнул возмущенный Марцелл.
- Полагаю, этого достаточно, - заметил Публий Камилл Мурена, складывая таблички. - Прикажешь увести?
Консул задумчиво покачал головой.
- Нет, - сказал он и повернулся к ученому: - Ты свободен.
Архимед удивленно посмотрел на него. Сглотнул слюну. Сдержанно поклонился.
- Позволь обратиться с просьбой, - вполголоса произнес он. - Не знаю, оповестили ли тебя, но твои воины грабят Сиракузы. Вряд ли это стоит делать.
Марцелл вскочил. Голос его прерывался.
- Стоит, не стоит, - воскликнул он прерывистым голосом. - Плевать я хотел на ваши Сиракузы! Не нужны они мне! Но я должен был их взять, чтобы потом занять Агридженто и Марсалу и отрезать второй и третий пунические экспедиционные корпусы. Ясно?
- Вполне, - ответил Архимед, и в его молодых глазах блеснуло нечто похожее на издевку. - Хоть я всего-навсего теоретик и больше разбираюсь в проблемах подъемной силы и спиралей...
- Вон! - прогремел Марк Клавдий Марцелл.
Ученый еще раз едва заметно поклонился, повернулся и пошел вдоль хилых слив и смоковниц.
Публий Камилл Мурена приблизился к консулу.
- Приказать, чтобы его схватили?
Консул покачал головой.
- Значит, он не будет казнен? Топором и принародно, как велит закон?
Марцелл снова покачал головой.
- Выгоднее, чтобы он остался в живых?
- Нет, - ответил консул. - Разумеется, нет. Но нет выгоды и в том, чтобы Рим нес ответственность за публичную казнь великого ученого. С политической точки зрения это могло бы нам навредить.
- Понимаю, - кивнул трибун. - Надо ликвидировать его незаметно.
- И этого мало, - сказал Марк Клавдий Марцелл. - Нужно сделать так, чтобы мы потом могли официально выразить сожаление. Ясно?
- Ясно, - ответил трибун.
- И придумай что-нибудь правдоподобное, - приказал консул, ощутив вдруг усталость.
Трибун снова кивнул, один из стражей позвал центуриона Семпрония Гратидана Бурра. Мурена спросил его:
- У тебя в когорте найдется какой-нибудь глупый, недалекий парень?
Сотник не понял, пришлось повторить вопрос. Договорились, что этого парня пошлют в дом к Архимеду - пусть, мол, найдет предлог для перебранки и постарается смертельно ранить ученого.
- А в официальном сообщении напишете, - сказал консул, - что гениальный Архимед в этот момент чертил на песке круги и сказал подошедшему пьяному легионеру: " Noli tangere circulos meos" . Правда, Архимед сейчас не занимается кругами, но даже если мы напишем о вращающемся параболоиде, кто об этом вспомнит через тысячу лет? К тому же на песке вращающийся параболоид как следует и не начертишь.
Римское агентство новостей распространило сообщение в тот же вечер. Но, как ни странно, никто не поинтересовался, почему Архимед сказал свою фразу на языке, которым не владел.
После премьеры
- Мария Стюарт? Простите, это кто?..
Лорд Кимберли устремил удивленный и внимательный взгляд на идущего рядом молодого Камберленда; сомнений не оставалось - он не ослышался, этот юноша задал вопрос искренне, ничуть не рисуясь: просто он понятия не имел, кто такая Мария Стюарт.
С таким же высокомерным и снисходительным интересом вчера вечером - когда речь зашла о современной живописи - он спросил, кто такой Джон Хоскинс, а затем и кто такая Энн Хетеуэй, когда заговорили о нынешней новой театральной пьесе, о ее авторе и его жене, о том, что тот недавно получил разрешение на собственный герб и что, по мнению некоторых, он довольно талантлив, хотя как актер явно талантливее, чем как сочинитель пьес. Однако теперь любой более или менее одаренный актеришка считает своим долгом вступить на литературное поприще, ну да Бог с ними.
Ничего не подозревающий молодой Рэндольф Камберленд, племянник лорда Кимберли, сын его сестры Дженни, выданной замуж в провинцию, впервые приехавший в Лондон и с интересом и достойной молодого провинциального графа сдержанностью вкушающий своеобразие, деликатесы и сенсации столицы Великобритании и Северной Ирландии, действительно не знал, кто такая Мария Стюарт.
"Вот оно как, - подумал сэр Кристофер, чувствуя, что по его телу побежали мурашки, - со дня казни этой несчастной, этой гордой и страстной красавицы, невинной и трагически безрассудной удивительной женщины прошло чуть более десяти лет, а молодое поколение, Бог ты мой, уже не знает ее имени. Sic transit gloria mundi".
Впрочем, успех премьеры был предрешен с первой же реплики.
Новый модный театр "Глобус" был полон по самые навесы над галереями, стоял прекрасный осенний день, пропитанный мягким рассеянным солнечным светом, просторная авансцена утопала в сиянии, актеры, в основном, играли вполне терпимо - как всегда, царили Бёрбедж и Кемп. Возможно, комедианты играли не столь уж и хорошо, но после того как они недавно вместе с автором сегодняшней пьесы выступили перед королевой и та высказалась о них вполне одобрительно, никому и в голову не пришло бы утверждать обратное.
Для молодого же графа Камберленда особенно удачным был первый антракт.
Дядюшка представил его герцогу Херефордширскому, маразматическому старику, председателю Верховного суда, а поскольку Рэндольф собирался изучать право, такое знакомство было для него дороже золота. Пусть он немного и смутился, когда бородатый герцог спросил, не считает ли он Ричарда достойным восхищения, - юноше и невдомек было, что старый холостяк имеет в виду Бёрбеджа в совершенно неблагодарной и незначительной роли герцога, - но, пользуясь своим правом наивного молодого провинциала из хорошей семьи, он со свойственной ему подкупающей непосредственностью заметил, что, по его мнению, тот иногда слишком уж кричит. Это принесло ему несколько снисходительных улыбок и общее расположение, да вдобавок еще и знакомство с уродливой дочерью герцога.
В другой группе лорд Кимберли узнал старшего коллегу автора - Джона Лили и нескольких совсем молодых приверженцев литературы, в том числе самоуверенного и элегантного Томаса Деккера, почти ровесника Рэндольфа; они строго и деловито обсуждали пьесу. Хотя сыграно было только первое действие, все знали пьесу по рукописи или по репетициям и считали ее весьма смелой, а с точки зрения нравственной и политической и вовсе чрезвычайно новаторской и даже рискованной. Сюжетно она была неоригинальна - многое заимствовано из каких-то покрытых пылью итальянских новелл, но в остальном коллега Шекспир, как говорится, забирал высоко.