Весенняя путевка

Лина не стала дожидаться, состоится ли представление, и вышла на веранду. Там отдыхающие стукали костяшками домино, болтали, сидя рядком на длинных скамейках.

Скоро вышла Тоня в плаще и встала, прислонясь к косяку двери, за которой виден был все тот же дождь и мокрая зелень под фонарем.

"Какое упрямое, угрюмое, скучное, скуластое лицо, как много лет невеселой жизни нужно, чтоб так привычно застыло оно, остановилось на таком недобром, безрадостном выражении", - думала Лина.

Рядом раздались крики, взрывы хохота, треск. Лина обернулась, оказывается, это всего-навсего закончилась партия в домино. Снова посмотрела туда, где стояла Тоня, с изумлением увидела, что с той что-то случилось, точно ее что-то толкнуло, и лицо ее проснулось от тупого сна, зажило своей жизнью. Точно распахнуло глухие ставни комнаты прямо из темноты в солнечное утро.

Вот такой она была, наверное, когда-то прежде, девушкой, скуластенькой, с узенькими веселыми глазками, с несмелой, а все-таки ждущей улыбкой некрасивой девушки.

Тоня медленно спустилась с крыльца и вышла под дождь. Под фонарем, ожидая ее, стоял человек в неловко, прямо нахлобученной, видимо праздничной, шляпе, в помятом плаще. Лицо у него было смуглое. Не курортного загара, а такого, какой бывает у тех, кому много приходится работать на открытом воздухе. Он старался не смотреть на Тоню, застенчиво полуотворачиваясь, и даже косился вбок, но по тому, как он как-то весь прояснялся и светлел при ее приближении, видно было, до чего он рад. И что он радоваться-то как следует не очень привык, может, вот сейчас впервые в жизни ему это достается.

Выглянув с веранды им вслед, Лина с изумлением увидела еще раз Тоню в свете дальнего фонаря: гибко опираясь на руку своего быстро шагавшего спутника, она вприпрыжку через лужи шла, пританцовывая на ходу.

Поздно вечером, лежа в постели, Лина все время думала, как к этому отнестись: осудить? Высмеять? Отвернуться с пренебрежением? Разве любовь это не молодость, легкость, ну хотя бы изящество, если уж не красота? И ничего не могла решить.

Потом услышала, как Сафарова тихо прошла по комнате, чем-то звякнула и опять легла. Неужели заперла окошко на шпингалет?

Сердце дрогнуло от возмущения. Какая будет Тоне неприятность, если ей позже установленного срока придется стучать в дверь корпуса, будить няню, получать выговоры... Она решила не спать, твердо решила и от этого успокоилась. И заснула. Но какое-то время спустя вдруг услышала царапанье, вскочила и подбежала босиком к окошку.

Дождевые капли играли огоньками на забрызганном стекле в свете фонаря. Тоня старалась подцепить ногтями раму, чтобы отворить окно. И обрадовалась, увидев Лину.

Быстро перемахнув через низкий подоконник, когда Лина ей отворила, она обернулась, помахала рукой и затворила окно.

Приятельски улыбнулась Лине и двумя пальцами взялась расстегивать мокрый, облипший плащ.

...Наутро, когда все вернулись с завтрака, снова пошел дождь, и опять всем некуда было идти и нечего делать до обеда.

- Странно, - вскользь уронила Тоня, - почему это шпингалет оказался задвинут? Ведь я, кажется, просила?

- На то и задвижки поставлены, чтоб их люди задвигали, не надо было бы запирать - тут бы и задвижки не было.

- Ах, до чего же это интересно ты рассудила!.. Мужа своего тоже на ночь запирать надо? А?

- А скажешь, нет?

- Вроде как петуха, значит?

- Тебя бы муж запирал получше, тебе бы тут не кукарекал ось. По вечерам-то!

- Так-так-так!.. Как это поучительно слушать. Значит, запирать? А вдруг позабудешь, тут он у тебя и выскочит?

- У меня нет, не выскочишь! - усмехнулась Сафарова.

- Такая у вас взаимная любовь? Ай, завидно!

Сафарова с глубоким презрением скривила губы, Лине показалось даже, что она сейчас сплюнет.

- У меня, милуша, семья, а не любовь какая-нибудь. Семья, поняла? Любовь!.. "В нашем саде, где вся трава примятая"? Нет, мил-моя, у меня дети растут, муж. Дом.

- Мебель с телевизором...

- С телевизором. Да.

- Одного не поняла, отчего же при такой очаровательной жизни для него, однако, задвижка требуется?

- Отчего-отчего!.. Вопрос-то глупый. Мужи-ик!.. Ну?..

Сафарова даже не договорила, видно, ей скучно было такие общепонятные вещи еще и объяснять.

- Значит, он шустрый у тебя?

- Да не то чтоб уж очень. А бывало всякого... - Она вдруг приятно задумалась, даже лицо помягчело, и с видимым удовольствием начала погружаться в какое-то воспоминание, как в теплую воду.

Видно, самое лучшее удовольствие для нее было, лучше всяких споров: найти, с кем можно поделиться, снова пережить то, чем она гордилась.

- Я так скажу, чересчур наша сестра дура, плакаться любит. Чуть что: ох, разлюбил, ах, он меня бросил, ах, он такой! И сами виноваты - характера нет. На слезы-то ничего не подадут.

Старушка с бледными губами, четвертая в комнате, - почему-то все вечно забывали, как ее зовут, забывали даже, что она и не старушка вовсе, а просто у нее была какая-то операция, - неожиданно поддакнула:

- Нет, нет, не подадут!.. - и смущенно замолчала.

- Вот у меня подход другой. Я, конечно, замечала, очень чересчур он чтой-то себя стал свободно воображать. Ну, зарплату приносит, я и молчу, жду... Что у него там в душе бурчит, когда он при своем месте сидит, это ладно, думаю. Главное дело, сиди, где сидишь!

Ну, в один великолепный день он у меня и прорвался, ума достало мне же во всем признаться! Другая его любит, меня он не любит, ее он любит, и все в таких ярких красках у него получается, сами на кухне сидим, у него аж слезы в тарелку капают, а я слушаю да киваю, вроде сочувствую: "Как же это на тебя, бедного, вдруг наехало?.. А она-то у тебя кто? Хорошая ли?.." И он слово за слово мне же, дуралей, все открывает, даже имя ее и где она работает, вот до чего!

Я свой момент выждала и говорю: послушай-ка ты теперь, что я скажу, любить себя я никого не заставляю нисколько. От твоей нелюбви крыша мне на голову не обвалится и, например, канализация тоже не засорится! Понял? А он ничего не понял, речь потерял, рот разинул и на меня выпучился.

А я ему и рта закрыть не дала. Ты, говорю, сукин сын, мне свою яркую картину нарисовал, теперь я тебе свою нарисую. Погляди, которая лучше! Ну и все ему разъяснила, что ему никакого ходу от меня нет и не будет.

- А он так и скиснул? - сочувственно вздохнула Тоня.

- Почему? Нет! Он определенное время не сдавался, нет, куда там! На стены кидался. Меня проклинал всякими словами, и на колени вставал, и кулаки кусал. Да ведь у меня на все это лекарство!

- А-а-а! - со стоном втягивая воздух, в ужасе всплеснула руками Тоня, догадываясь. - Ты заявление?..

- Точно. Да какое! Десять рублей одному из юридической консультации отдала, он мне подправил кое-чего. Мало на него, я и на нее написала.

- У-уй... - простонала Тоня, точно ее замутило.

Сафарова снисходительно хмыкнула.

- Да я ведь не подала, только так, вслух прочитала, а на стол не положила. Так хватило. Теперь у нас нормальная обстановка. Да было-то все не вчера, уж годы идут.

- И твой теперь ничего?

- Ничего... Не жалуюсь... Да и я-то не сплю, приглядываюсь. Замечу, что у него это накипает, руки тянутся узлы развязать, я на него погляжу-погляжу, к шифоньеру подойду да пальцем, костяшкой по ящику и постучу, его всего со стороны в сторону так и перекосит, даже зубами заскрипит - в ящике у меня заявление лежит на хранении. Он и знает, скрипи не скрипи, а деваться некуда... Живем мирно, кого хочешь спроси, соседи даже в пример ставят.

- Этого я еще даже не слыхала! Да ты укротитель! - Тоня вдруг захохотала. - Нет, хлеще! Это как в этих... ну как их, ну, такие автобиографии святых - к нему является какой-нибудь бес, а он на него крест: "Аминь, аминь, рассыпься!" Тот и рассыпался.

Сафарова снисходительно посмеивалась, довольная успехом рассказа.