Весенняя путевка

И тут он увидел, что врач идет к нему навстречу, а Александр Иванович стоит и ждет у выхода из парка.

На врача он не посмел поглядеть, а в лицо Александра Ивановича, косо освещенное фонарем, смотрел не отрываясь, пока не подошел вплотную.

- Что это вы какой зеленый? - вдруг сказал Александр Иванович. Это тоже было бы удивительно в другой день - они совсем не разговаривали. Но сегодня все шло как во сне. - Ну, пойдемте... - Они пошли, как всегда, рядом. - В общем, самого худшего, чего можно было опасаться, нет. Твердо нет. Понимаете?

- Понимаю. Твердо, - тупо повторил Артур.

Самый смысл слов до него доходил как-то глухо, невнятно, точно сквозь стену. Он только старался разом понять по выражению голоса, по интонации хорошо или плохо ей. Так умные собаки слушают хозяина, пропуская прямое значение слов, зная, что вовсе неважно, что говорят, и все улавливая и понимая только по тому, как сказано.

- А это... удовлетворительно? - упрямо цепляясь за эту привычную, хотя и шаткую формулу, из страха, чтоб хоть ее-то не упустить, отупело пробормотал он.

Александр Иванович, быстро повернувшись, поглядел ему в лицо и торопливо сказал:

- Да, да, конечно... То есть почему же удовлетворительно? Они, в общем, больше не опасаются.

- Значит, удовлетворительно? - как вцепился в свое, так и не выпускал он того, на что только и надеялся.

- Да, - сказал Александр Иванович. - Удовлетворительно. Даже вполне удовлетворительно.

И они вместе спустились в хорошо освещенную станцию метро. Подошел поезд, и они вошли в вагон почему-то вместе. Кажется, Александр Иванович его слегка подтолкнул под локоть?

Так же как-то само собой вышло, что они очутились перед дверью квартиры. Александр Иванович открыл ключом дверь, и, значит, надо было входить. Они вошли, повесили рядом на вешалку плащи и сели на те же места за столом в столовой.

- Так вот вы говорите... - хмурясь произнес, с трудом собирая мысли, Артур. - Что вы говорите? Например, вы сами видели... ее?

- На минутку меня к ней пустили. Видел.

- И она вас видела?

- Да, - не удивился такому вопросу Александр Иванович. - Она даже мне улыбнулась.

Он представил это: она улыбается. И только в этот момент понял, что сегодня случилось чудо: она есть на свете? Она смотрит? Она улыбается?

- Вы мне правду говорите? - спросил он грубо от внезапной хрипоты, перехватившей горло.

- Она сказала: "Мне тебя так жалко было... когда мне было плохо". Больше не дали разговаривать. - Александр Иванович быстро встал, прошелся по комнате, постоял у раскрытой двери, вошел в ее комнату, где все еще висела, зацепленная за одно ухо, ее раскрытая сумка. Тщательно задвинув молнию, нацепил вторую ручку и поправил сумку, чтоб висела ровнее, и почему-то именно это показалось Артуру чем-то самым окончательно важным: раз он наконец застегнул и ровно повесил ее позабытую, брошенную, как при катастрофе, пожаре, бегстве, сумку.

Вернувшись в столовую, Александр Иванович крепко растер ладонями лицо, поглядел на Артура и сел вполоборота, так, чтоб не смотреть тому прямо в лицо.

- Вот все мы такие, - Артур с благодарностью отметил, что он смотрит в сторону и говорит что-то, не требующее ответа, просто сам с собой разговаривает. - Все стесняемся показать что-нибудь такое... А вот я, например, глубоко уверен, что все наши редкие бескорыстные порывы, чуткость к чужой боли, наши самые благородные поступки, многое, многое, что мы сейчас называем преувеличенной чувствительностью и другими разными жалкими кличками, - ах, до чего простым и естественным будет это все казаться людям нашего будущего, у которых шкура будет потоньше, чем у нас с вами сегодня.

Артур был теперь в неустойчивом ожидании: откуда-то издали накатывалась радость, точно из очень далекого туннеля вынырнула черная точка - грудь паровоза, и теперь, все разрастаясь, приближается с каждой минутой, и вот-вот налетит с громом и шипением!

- А кто это такой... Тюфякин? - Он быстро пьянел от радости, которая налетела на него и опрокинула, оглушила его.

Александр Иванович усмехнулся, но опять не удивился.

- Тюфякин?.. Собственно, в таком... вещественном смысле его, пожалуй, и нет. Просто считается, что есть такой Тюфякин, очень легкомысленный, и он вечно попадает в разные истории и где-то пропадает, но однажды вернется домой... Одно время он был даже собачонкой и жил у нас. Обожал колбасу. Но когда ее приносили, резали, подавали на стол, он лежал, не поднимая головы. Только звук сдираемой с колбасы шкурки приводил его в неистовый восторг... Понимаете? Все колбасы мира были для него ничто, он у своих прежних хозяев твердо усвоил, что его доля - шкурка. Он просто не верил в колбасу... Мы Тюфякиным стали его звать потому, что он у нас очень потолстел, а потом пропал... ну и так далее, это было начало только... Девочка вам говорила?

- Мельком... Я не понял сразу... Я ничего не понимаю сразу. Как-то идиотски так устроен. До меня все после доходит. Пожалуйста, расскажите еще что-нибудь. Мне очень интересно.

- Да ведь спать пора, - как-то несерьезно сказал Александр Иванович. Или чаю выпить?

- Да нет! Вы что-нибудь расскажите...

- Что рассказывать... нет!.. Вот уж я про Тюфякина почему-то рассказал, будет.

- Вы ее, конечно, очень любите, я вижу, - сказал Артур, великодушно пропустив "тоже".

Александр Иванович откинулся на спинку стула, запрокинул голову и, прищурясь, уставился в потолок.

- Если меня, не дай бог, пригласят в комиссию... в том случае, коли вдруг заведется такая комиссия, я предложу такой церемониал бракосочетания: сперва целый день в музее, раз! День в больнице, потом детский сад, дом престарелых, а затем уже Дворец бракосочетаний в большом зале планетария, под звездным небом... А потом уже, пожалуйста, бал и хоть джаз. Пожалуйста, мне это самому нравится. Очень хороший план; к сожалению, всеми принят будет только последний пункт... А?..

Странным потом показалось им самим, почему и о чем они в тот вечер говорили.

Разговор был очень долгий и все такой же бессвязный - то расклеивался, то оживал, устремляясь в новом направлении, и все не кончался, наверно, потому, что был какой-то общий для них обоих, более глубокий смысл за теми случайными словами и мыслями, что сами собой всплывали на поверхность.

Через несколько дней ее можно будет навестить. Может быть, в субботу. Или в будущий вторник. Ожидать у выхода Александра Ивановича больше не было смысла. В субботу или во вторник к ней уже пустят посетителей. И эта мысль была ужасна: он посетитель.

Он для нее посетитель! Александр Иванович - дедушка, родной, почти отец, близкий, а он посетитель! Он и останется посетителем. Ну и плохое же утешение, что сам виноват, негодяй. Ну уж, негодяй? А разве нет? Это в романтических пьесах негодяи подливают зелья в кубок или нашептывают на ухо какую-нибудь клевету, сеют дьявольские подозрения, и тогда сверкающий кинжал вонзается в белоснежную грудь невинной красавицы.

А теперь человек только забывает снять телефонную трубку и повернуть диск, пробирается в дом, чтоб хитро выманить какой-нибудь паспорт, кинжалы не сверкают, а предательства и подлости у этого человека на совести ничуть не меньше, чем у тех старинных негодяев.

Вот и оставайся теперь в посетителях. И она еще с тобой разговаривала, бедная девочка, в страшные дни ожидания, что с ней там будет...

Мало-помалу, когда прежний бессильно гнетущий страх за самую ее жизнь утих, он успокоился, стал думать трезво и понял, что ему-то надеяться не на что! Он уже понять не мог того чувства, вроде чуть не самодовольства (какой я все-таки приличный, отзывчивый парень), с каким он шел навестить ее в первый раз в больнице. И она-то сразу именно это раскусила, позор какой!

И как теперь (в стихах, что ли?) он сумеет объяснить, да еще суконным своим языком, не приспособленным к таким темам, что все у него изменилось, убедить ее...