Возвращение в Кандагар

- На липе у колодца рой, - отрывисто сообщает он.

Все приникают к окнам, как к амбразурам осажденной крепости. Изгородь, цветы - у Елены Васильевны всегда много цветов: летних, осенних, георгинов, флоксов, незабудок, пионов, ромашек, куст сирени, за изгородью - ряд лип вдоль канавы, серый дощатый колодец почти напротив калитки. Молчание. Только слышно, как со свежего творога, подвешенного в марле, срываются капли в железную миску.

- Где? где? - шепчутся дети.

Никитин тоже смотрит и замечает над липой просверкиванье стеклышек.

- Это вторая царица рой увела, - говорит Карп Львович.

- Двоецарствие... У нас где-то была такая толстенная книга. О китайских царях.

- По-моему, "Троецарствие". В темно-красном переплете?

- Тшш!.. Кто это?

Все косятся вправо: по тропинке вдоль изгородей шествует некто, похожий на рыцаря, с шестом. Человек в наглухо застегнутой телогрейке и белой шляпе с черной сеткой. На руках брезентовые рукавицы. Шест венчает некое приспособление для поимки пчел.

- Красавчик, - предполагает темная дочь.

- По-моему, Грека, - возражает белокурая.

- У Греки в помине нет пчел, это Красавчик.

- Значит, Завиркин, - говорит Елена Васильевна.

- У Завиркина борода.

- Ты видишь?

- Это Шед, - решает Карп Львович.

Пчелиный рыцарь остановился перед липой у колодца и начал осторожно подводить к сверкающим ветвям шест с коробкой-ловушкой... Все снова замолчали.

И призрачное стеклянное облачко снялось и поплыло грозно дальше. Дети заметили его и закричали. Пчелиный рыцарь в ватных доспехах снял шляпу и вытер испарину.

- Ну а я что говорил? - спросил Карп Львович. - Эх, трус! Я ходил на пчел в рубашке с коротким рукавом, и они по рукам ползали, как собачки.

Дети засмеялись.

- Правда, бабушка? - спросила младшая.

- Усиками виляли, - продолжал Карп Львович. - Понимали, с кем дело имеют. Ни разу не укусили.

- Правда, бабушка?

- Скажи им правду, баб.

- Забыл, как с температурой бредил? - спросила Елена Васильевна.

- Солгала! - выдохнул Карп Львович и удалился.

Дети загалдели:

- Врун! врун!

- А куда пчелы-то подевались у нас? - спросила старшая девочка.

- Их сожрал клещ сомнения! - крикнул из столовой Карп Львович.

Дочки сказали друг дружке, что хорошо без пчел, раньше проходу не было, вспомнили, кого и куда и сколько раз пчелы кусали, а отца под хмельком так накусали, что тому потом три дня мост с маленькими чертями мерещился: бегают взад-вперед, хватаются за хвосты, падают в речку, взбираются по сваям. А Лизуха так и вовсе скончалась.

- Сконча-а-лась? - переспросила старшая девочка.

- Умерла. Пчелы заели.

- Де-е-вочку?

- Неизвестно, сколько ей лет было. Она ходила по деревням.

- Зачем?

- Побиралась. Отец ее всегда ночевать пускал.

- Чистюля была. Глаза вот такие...

- Она зимой при церкви жила, да, мам?.. Отцу машину обещала. Я тебе, Львовна, - так его звала - масину подарю.

- А сама ночью конфеты ела, бумажки под кровать бросала и наутро вместе со всеми удивлялась, откуда это столько фантиков.

- У нее еще мешочек был со всякой всячиной, с какими-то бусинками, колечками, лоскутами, перышками.

- А однажды она огонь заговорила. По какой-то деревне пожар пошел, но у дома, куда ее ночевать пустили, остановился. А так вся деревня могла выгореть.

- Ну, это...

- Легенда?

- Случайность. Мало ли, по какой причине пожар...

- В ней святость была! - снова подал голос Карп Львович из столовой.

- Почему же ее пчелы заели?

- Может, это были осы, - сказал Карп Львович.

- Какая разница.

- Осы от беса.

- Как будто пчелы...

- Ну, короче, нашли ее в лесу закусанную, с опухшим лицом, - сказала темная дочь.

Белокурая выразительно посмотрела на нее, повела глазами в сторону детей.

- Так! Марш завтракать! - прикрикнула темная на притихших детей.

Никитин тоже вышел.

- Ты куда? - спросил Карп Львович.

Никитин сказал, что отдыхать.

- В кладовку иди, - распорядился Карп Львович.

Но Никитин не захотел туда идти: в кладовой прохладно, но туда всегда за чем-нибудь заглядывают, там хранятся припасы в банках, ведрах, пакетах, мешках. Он мог ослушаться Карпа Львовича, не опасаясь, что пожнет бурю. К нему Карп Львович благоволил. Тогда как второму - московскому - зятю не спустил бы, посмей тот выйти из осажденного дома.

Никитин прошел мимо грядок с крошечными огурцами, луком, укропом, мимо грядок с восходящими капустными лунами по дорожке в арках травин, свернул на лужайку перед казавшейся черной в ослепительном дне старой баней с железной крышей, маленьким оконцем и одноглазым скворечником, приколоченным к фронтону, как череп у Бабы Яги. Под сливами стояла раскладушка. Никитин лег. У соседей сипел петушок... Послышался голос хозяйки: "Ах ты засранец, пой, не шипи!" Петушок старался. В листве жужжали мухи. Из травы возле бани, в мощной тени старой яблони выглядывали крытые толем крыши и остовы пчелиных домиков, разоренных ордами клещей. Если заглянуть внутрь, можно увидеть сухие навощенные дощечки, рамки с ржавой проволокой и почерневшими пустыми сотами. Развалины медовых домиков мрачно молчат посреди разнотравья и цветов, словно останки какой-то цивилизации.

От слив пахнет тонко смолой.

Бойко матерясь, мимо забора проходят дети, Никитин видит одного, наголо остриженного, потемневшего от солнца, пускающего сигаретный дым, над головой в болячках, измазанных зеленкой, покачивается хлыст самодельной удочки.

Деревенские дети кажутся взрослее своих городских сверстников, впрочем, пока не попадут на городские улицы.

Взбивая пену, глубоко в небе плывет самолет. От насыщенной светом синевы глаза подергиваются слезами, Никитин отворачивается - и видит пробирающуюся в травяных джунглях маленькую великолепную черную пантеру; над ней пролетает бабочка, но кошка лишь щурится; она крадется к невысокой яблоне, где обычно в зной отдыхают птицы. Движения ее чарующе плавны. Вот она замерла, что-то услышала, напряженно смотрит в траву... скользит дальше. И, не доходя до самого густого деревца, ложится, задирает мордочку, желтые глаза сверкают, но она тут же прищуривает их. Если ее здесь замечают девочки - сразу с руганью прогоняют, не дают охотиться, и она уходит, брезгливо подергивая хвостом. Но сейчас детей не видно, и пантера, черная бестия с белой грудкой, предается своей страсти.

Никитин следит за ней и, одурманенный ароматом прозрачных наплывов смолы на черно-серых сливовых корявых стволах, засыпает.

Ему снятся две белые бабочки.

Одна летает, взмахивая мягкими крыльями с каким-то отчаянием. Другая на земле - и на нее нападают звенящие осы... "Что такое?!" - восклицает Никитин. И летающая бабочка что-то шепчет или просто шуршит чистыми крыльями. Так иногда шуршит падающий снег, но их крылья чище горних снегов. И внезапно уязвляемая осами бабочка поворачивает к Никитину лицо. Это женское лицо необыкновенной красоты.

Никитин бросился топтать ос. Но откуда-то брались новые и новые и больно жалили его в затылок, в пальцы. Никитин вскоре уже барахтался в черном рое, как в облаке жал, крыльев, - и, не выдержав, побежал прочь, крутя головой, размахивая руками, крича, - и очнулся, как бы тяжело рухнув на раскладушку, осевшую под ним, скрипящую пружинами.

Солнце уже светило ему прямо в лицо. Надо было переставлять раскладушку дальше в тень. Никитин отер ладонью жаркое липкое лицо, сел на раскладушке, огляделся. В саду появилось выстиранное белье. Никитин встал и, пошатываясь, добрел до бани. В сумрачно-прохладной темноте пахло горьковато сажей, мылом, вениками; на бревнах плесень расцвела бледными причудливыми кляксами; под плахами пола тихо жвакала земляная жаба. В железных бочках, ведрах темнела вода. Он взял и опрокинул на себя целое ведро - как будто на груду раскаленных камней. И эйфорический озноб, охватив все тело, ударил в корни волос.