Страница 3 из 72
Ваня Зайцев, степенный, сдержанный сибиряк, не соглашался ни со мной, ни с Сашей:
- Все зависит от самого человека. Бедность или обеспеченность здесь ни при чем. Человек - хозяин своей судьбы.
Ванино слово было всегда к месту. Страстный поклонник Чехова, он в летал, как мы шутим, "по-чеховски" - как-то безукоризненно четко, красиво, даже изящно.
Любил Иван петь русские песни, в которых грусть всегда рядом с раздольем, лихость - с печалью: "На тихом бреге Иртыша", "Бежал бродяга с Сахалина..."
Инструктор пророчил ему большое будущее:
- Наш Ваня - академик неба. Таких бы побольше - и никакой враг не страшен!
Но случилось то, чего меньше всего можно было ожидать.
Стоял обычный летний день. Солнце припекало по-дальневосточному щедро. В небе синь, ни единого облачка - курсантская погода. Запланированный полет по кругу Ваня Зайцев выполнял с инструктором Огаревым. Помню, как экипаж вырулил на линию исполнительного старта. Получив разрешение на взлет, машина побежала, затем оторвалась от земли и перешла на выдерживание, чтобы набрать необходимую скорость. Самолет был уже за границей аэродрома, когда правым крылом ударился о дерево и, крутанув полубочку, столкнулся с землей...
Не верилось, что никогда уже не увижу своих друзей, не услышу их привычные голоса. И тысячи "почему" не давали покоя. Почему затянули выдерживание, почему так плавно отходили от земли, набрав скорость, почему не заметили границы аэродрома, а впереди дерево?
За вопросами следовал упрек. И не живым - мертвым. Знаю, жестокий, скорее всего, несправедливый упрек... И всё же: если ты вынужден упасть, то падай, но не погибай - сопротивляйся, борись! У меня зародилось странное чувство, похожее на убежденность в возможности остаться живым в подобных ситуациях. Пусть при ударе у самолета будут отбиты крылья, поломан фюзеляж, хвост, мотор вместе с кабиной... Пусть летчик получит очень нелегкие травмы. Но не погибнет! Он должен и обязан остаться живым! Эта вера настолько вошла в мое существо, что до конца своей летной работы я уже не мог изменить ей...
Обучение продолжалось. Росли напряжение, нагрузка - чувствовалось, что готовят нас по ускоренной программе. Количество ранее запланированных контрольно-вывозных полетов сокращалось. Из программы исключили групповую слетанность, боевое применение. Все наше внимание сосредоточили на отработке фигур сложного пилотажа в зоне.
Вспоминаются первые, не совсем удачные полеты. У курсанта Ивана Худякова не получались перевороты через крыло. Вывод из него он выполнял куда угодно, только не в том направлении, которое требовалось. Конечно, в боевых условиях, сделав переворот, смотришь и за противником, и за землей, и за товарищами группы - там академическая точность становится чуть ли не твоим врагом. В учебных же полетах координация движений, четкость при выполнении пилотажа просто необходимы - это фундамент того здания, которое поднимает летчика на высоту в прямом и переносном смысле слова.
- В чем дело, - сердито и строго спрашивал у Худякова Виктор Дробот, наш новый инструктор, - почему не ты управляешь машиной, а она таскает тебя по зонам?
Словоохотливый Худяков задирал голову, отчего его небольшой курносый нос казался еще меньше, а глаза беспечнее, и удивленно разводил руками:
- Так у самолета больше силы, чем у меня. Но я его обуздаю, будет как миленький - и слушаться, и выполнять, что надо...
Слово свое Ваня сдержал: все меньше допускал ошибок в полетах, набираясь опыта, деловой серьезности.
Был у нас и свой "мастер колокола" - Сережа Попы-рин. Разгонит машину до максимальной скорости, энергично бросит ее в набор высоты - под углом градусов восемьдесят - и дует в поднебесье, пока не зависнет. Не успевал он ввести самолет в поворот на столь крутой горке. Машина как бы останавливалась, замирала в верхней точке, затем падала вниз - на хвост - и резким клевком носом переходила в пикирование.
Попырин, весельчак, балагур, любил пошутить и нередко подтрунивал над незлобивым, маленького росточка, Иваном Худяковым. Он, казалось, всегда найдет повод, чтобы подковырнуть Ивана. Если тот смотрел план полетов предстоящего дня, Попырин недовольным тоном, будто про себя, комментировал:
- Безобразие! И когда это кончится? Как только "переворотчик" в зоне - мы летаем по кругу или загораем на старте, - и поворачивался к Худякову: Посмотрю на тебя, Иван: вроде не велик, а в толк не возьму, почему ж это одной зоны тебе маловато? Страсть, что ли, у человека гулять по всем пилотажным зонам? Поделись, не стесняйся.
- Длинноват ты, Сережа. Все ведь с запозданием доходит до верхов твоей персоны... - парировал Худяков.
Так шло время. На показе, на рассказе, на воспитании у обучаемых самостоятельности, уверенности в своих силах строился самый ответственный период курсантской жизни - практические полеты. Незаметно подкралась зима. Трещали морозы - более 45 градусов! Стужа доставляла нам немало хлопот: теплого обмундирования мы не имели, кабина самолета не обогревалась, поэтому летали в полушубках и валенках, которые нам выдавали по одной паре на летную группу. Мы надевали их прямо на старте перед вылетом.
В открытой кабине набегающий поток воздуха обжигал лицо. От пронизывающего ледяного ветра, казалось, расколется голова, и это несмотря на меховой шлемофон, маску на кротовом меху, укрывающую лицо, и защитные очки.
- Как себя чувствуешь, Евстигнеев, не замерз? - спросит инструктор.
- Нормально! Еще бы один полетик!.. - А сам думаю: как буду вылезать из кабины, если Дробот откажет? Ведь действительно окоченел...
Но как бы там ни было, в конце декабря 1940 года обучение наше окончилось. В Бирмской школе мы научились летать, приобрели специальность истребителей, хотя богатого опыта набраться, конечно, не успели.
Государственная комиссия Наркомата обороны приняла экзамены, и нас еще до приказа о выпуске обмундировали в офицерскую форму. Подтянутые, сразу повзрослевшие, ребята ходили степенно, чуточку важничали, и вдруг приказ... Присвоить звание сержанта! Что там говорить, два треугольника - не два лейтенантских кубаря. Обидно, конечно, но всех радовало главное: мы - летчики и будем защищать небо Родины.