Прохожий

У меня же идея совсем иная. Тут думать и думать, мудрствовать надо. И я уверен, что мне не просто так даны две головы. Друг дружке помогут. И кот, что прибился ко мне в благословенное для Земли мгновение, поможет эту идейку осуществить. Это уже три головы. Не случайно, не просто так он пришел ко мне, не зря ведь люди говорят, что страшнее кошки на свете зверя нет.

Вместе с ним мы переживем как-нибудь сегодняшний день, перебьемся, перезимуем. И свершим мое самое-самое заветное. Но об этом в свое время. А сейчас вновь о коте, чтобы понятно было, откуда эта идейка взялась, как созревала.

IV

Но об этом, как зреет идея, я не способен рассказать. Не могу, потому что очень это просто. Зреет, и все. Как яблоко на яблоне среди лета.

У меня как раз под окном растет яблоня. И я в любую пору года сижу возле окна, смотрю, вижу. Из зимы яблоня выходит не очень привлекательной, будто мокрый котенок, голая, худая, черная. Но вот наступает весна. Яблоня взрывается розовым цветом. Цветет, роскошествует. Народною тропой, беспрерывным потоком идут и пируют на ней пчелы. А потом прекрасные ее лепестки вянут, их бороздят морщины, цвет опадает. Мне горько. Я хочу, чтобы яблоня была вечно в цвету. Так, наверное, моя душа жаждет вечности. Но чего не дано в однообразном и застылом состоянии, того не дано. Жухлым желтым мотылем откружила, легла на землю некогда розовая и запашистая цветень. А там, где она только что была, проявляется что-то, кажется, совсем уже непотребное. Рыжее, волосатое, усатое. Из этой непотребщины завязывается плод, яблоко. И больше пустоцвета, нежели завязи. За счет того палого, отмершего пустоцвета быстро набирает соки завязь.

Время идет, яблоко наливается. Оно еще не радует глаз, потому что зеленое до оскомины и слито с зеленью листвы. Стала опадать та листва, яблоко, будто кремень, разглаживается, розово и красно наливается, дерзко сияет на просветленной солнцем яблоне. Словно кто-то специально проделал огромнейшую работу, чтобы показать его всему белому свету, показать именно мне и порадовать меня.

Но какая же во всем этом идея? Да никакой. Яблоко просто выспело, созрело. Яблоко просто можно и надо есть. Обо всем просто говорить очень сложно. Не знаю человека, который смог бы ответить на бесконечное и наивное детское "почему". Мне никто не ответил, и я не сумел ответить своему ребенку. В самом деле: ну почему солнце светит?

Так что за ответом, как созревают идеи, обращайтесь к кому-нибудь другому, к президенту, может, а может, к парламенту. К тому же Исааку Ньютону. Исаак должен знать, на то он и Исаак, а еще его ударило яблоко по голове. Меня тоже били и яблоком, и даже камнем. Но, кроме шишки, ни на голове, ни в голове у меня ничего не созрело.

Хотя вру, вру. Однажды мне врезали кирпичом по башке. Я где-то около часа тосковал, отдыхая, набирался мыслей. И вот не тогда ли прибрезжилась мне идейка: разбогатеть бы как-то сразу - и много других, самых разных и очень интересных идей.

Хвала, великая хвала кирпичу. Умный человек придумал его. На мой вкус, на вкус человека, которого отметили уже кирпичом, особенная хвала красному кирпичу, он же одного цвета со знаменем нашим бывшим и цветом нашей крови. Пустячок, но приятно. Девизом человечества должно стать: каждому по кирпичу. Дело окирпичивания населения ни в коем случае нельзя пускать на самотек, обезличивать. Окирпичить всех с размахом и на государственной основе.

Хвала, хвала тебе, кирпич. Напрасно я только наговаривал на себя: безыдейный, безыдейный. Как видите, еще какой идейный. Воспитали, молиться на пень и с пня брехать научили. Думай, думай, голова, не боли, придет суббота - поправлю. Вперед, за рудым котом.

А рудой, рыжий мой, дорогой кот, Боже милый, летит. Кто там мяучит, будто коты не летают? Еще как летают. Правда, не по собственной воле и желанию. Как случается это и с людьми, и не во сне, а наяву. В свое время я тоже летал.

Наше предназначение, может, больше в том, чтобы летать, а не ходить по земле. И я часто ловил себя на небе. Кажется, иду себе, как нормальный человек, улицей или лесом, время от времени спотыкаюсь даже, думаю, что сегодня буду есть и пить. И вдруг гляжу - я уже на небе, плыву под облаками. Глазам своим не верю. Я же ведь только что рассадил о крученый-верченый сосновый корень большой палец на правой ноге. Палец еще щемит и сочится кровью. А я уже лечу. Далеко внизу, окутанные летней дымкой, покачиваются в призрачном мареве, проплывают подо мной город и лес. Так не только палец раскровенить можно, но и голову свернуть. И я ссаживаю себя с неба на землю. Ссаживаю, хотя и жалко прощаться с небом. Беру в руки топор или лопату, а то и просто палку, иду по своим делам.

И, вспоминая сегодня то далекое время, я уверен: врут ученые люди, утверждая, что обезьяна стала человеком, когда взяла в руки палку. Взяла и быстро двинулась в своем развитии вперед. Нет, не вперед, обезьяна пошла к себе по обратной дороге. Совсем недаром нам видится во сне и наяву, будто мы летаем. Наши полеты - это тоска по тому, что умели раньше, а потом разучились. Тоска по тому, что не состоялось, с чем мы разминулись. Тоска по невозвратному. И сколько в нашей душе такой тоски и печали! И все больше и больше невозвратного, чем обещанного впереди, у проходящего по земле человека. У прохожего.

Наблюдая за тем, как летит по небу рыжий лобастый коток, я вспоминаю, как однажды попробовал бросить себя в небо и полететь к солнцу. Сбежал из школы с какого-то нудного урока, на котором как раз и проходили, почему птицы могут летать, а мы - нет. Пошел в чистое поле. Стояло бабье лето. По небу летела паутина с напуганными и молчаливыми паучками на ней. Паучки проклюнулись с восходом солнца на убранном уже ржаном поле. Среди поля на бугре стояла старая ветряная мельница, светясь пустыми проемами истлевших уже по бокам досок. Я был очень богат в детстве, в то время по деревням еще сохранились ветряные мельницы, млыны-ветряки.

Внутри мельницы я нашел табак. Он вялился, подвешенный за толстые длинные балки вниз головой, и исходил желтой дурманной влагой и немного горьким запахом осени. Я отломал два или три сухих листа, размял их в ладони. Вырвал из дневника ненавистный мне лист, на котором жирной жабой, почему-то красной, разлеглась толстая двойка. Свернул цигарку, закурил. Спички были, я носил их всегда при себе даже в школу, как носит их всегда при себе каждый мужик в деревне, даже если не курит. Ученик начальной школы, курить я тоже только учился.