Прохожий

- Найдутся работники, - беззвучно ответили ему. - Мы - хлеб жизни. Неподдельный хлеб жизни.

Люди, восставшие из земли, засеяли поле возле кургана и сам курган. Иным из них не хватило места. Они стояли на поле в воде по колено и незрячими глазами смотрели в небо, словно молились.

Качнулось небо, вздрогнула на нем и погасла до одного-единственного тонкого лучика луна. И тот луч, как хлыст, прошелся по толпе от края до края, пронзил землю. И сразу же объявились музыканты и музыка, правда неслышимая. У седого, ледникового еще валуна сел прямо на землю обросший дремучей бородой слепой старик с цимбалами, и мальчик-поводырь, босоногий, в штанишках на шлеечках, в полотняной белой сорочке, стал рядом с ним. По воде меж шлюзами и седыми курганами заскользили, поплыли челны и лодки. И кто-то в белом и цветном, как сама радуга, сидел на тех лодках и работал веслами. По небу копытила и опускалась на землю конница. Шли полки Игоревы. Скалили пасти, исходили жаждой, просили у реки Птичь обновляющей земной воды кони. Спешили смыть с себя звездную пыль всадники. Зачерпнуть шлемом, обмыть уставшие от долгой дороги лица. Музыканты, похоже, играли древнюю неумирающую белорусскую "Левониху".

И плакал, наблюдая за пляской, древний человек, то ли кузнец, то ли мельник в кожаном, местами покоробленном и прожженном фартуке.

Бурлило людское море, не боялись друг друга звери и люди, гады болотные - медянки, ужи и гадюки. Правили не то бал, не то тризну. Танцевала, ходила ходуном земля. На семи ветрах, на семи курганах, среди воды и неба отпевала себя. С неба подходила, уже опускалась на ее грешное лоно комета. Шла прямехонько на тот курган, на котором со склоненными головами плясали ожидающие ее люди. А комета, как хищный зверь, присела в небе, крутанула хвостом. И хвост тот дымный опередил ее, накрыл землю тучей, комета обрушилась на людское море. Последний раз и уже слышимо надсадно то ли застонали, то ли заплакали цимбалы. А может, так пронзительно и надрывно заскрипел на лугу дергач. Заскрипел и умолк.

В глухую печальную пору, когда Земля уже полуоглушена и угнетена теменью, когда ночь допивает ее дневное тепло, начинают плакать травы и деревья. И всюду одна только мгла, темень. Как под прижатым к туловищу крылом черной желны, на бугре над самой рекой небесной извилистой слезинкой замигали окна хаты, стоящей в одиночестве наособицу от села. Замигали, красно набрякли. И сразу же, будто по приказу, розовая кровавость прихлынула к Земле, спеленала мягким, словно неземным, светом все кругом. Будто чья-то космическая душа оглянулась, отходя от Земли. Где-то за небосклоном припала последний раз на колени, положила на Землю свой глаз и стала молиться за нее.

Благословенный мягкий свет лег на крыши хат, на прибережные неприглядные и в доброе солнечное время заросли кустов. И те чахлые заросли засветились, засияли, засверкали, будто кто-то освящал их и признавался Земле в любви. Благословлял ее на долгий и счастливый путь во Вселенной. Вместе с тем светлым первым небесным лучом в хате раскрылись двери. На порог выбежали два рыжих кота. Вслед им взвилось и полыхнуло из хаты горячее пламя. Но коты не обратили на него внимания, будто им и не припекало.

Они еще какую-то минуту-другую постояли на пороге. Согласованно вскинули головы, посмотрели на небо, на котором уже на всю величину выкатилась круглая буханка полной луны. Коты не спеша сошли с порога и направились к зарослям, что купались в обжигающем космическом сиянии. С неба скатилась звезда, покидая где-то на Млечном Пути долгий дымный хвост.

Горела хата.

Коты исчезли в зарослях. Больше их никто и нигде не видел.