Заколдованная рубашка

- Я с этим не согласен. Правого, конечно, наказывать не следует, а виноватого не простил бы ни за что.

39. ЧТО ТАКОЕ ГАРИБАЛЬДИЙЦЫ

(Продолжение записок Мечникова)

Тысяча большею частью молодых людей, слепо доверившихся своему вождю, начали трудное и опасное предприятие. Они не имели никаких форменных отличий, ни знамени, ни правильной организации и дисциплины. Гарибальди и общая всем любовь к независимости Италии были единственною связью между ними.

В гарибальдийском войске никогда не было полных и правильных списков. Вообще не было никакого принудительного средства удерживать солдат на их местах. Про офицеров и говорить нечего: каждый был где хотел, и некоторые роты в самые решительные и трудные минуты и в глаза не видывали своих предводителей. В огонь шел тот, кто хотел, но те, которые уже пошли, стояли крепко.

Тут были люди всех наций, всех сословий. Я несколько раз, обходя аванпосты, видел негра, не говорившего вовсе по-итальянски, но с большим успехом исполнявшего должность сержанта. Юноши самых знаменитых и богатых итальянских фамилий служили наравне с романьольскими пастухами, и всякий только личным своим достоинствам был обязан повышением и отличиями. Старых воинов было очень незначительное число: в роте едва можно было найти до двадцати человек с усами и с бородой, остальные все были юноши, часто не старше четырнадцати лет, а многие на вид казались двенадцатилетними детьми. И эти-то больше всего отличались в минуту опасности.

Первое время все служили почти без жалованья и постоянно нуждались в необходимом. Несмотря на отсутствие правильного устройства и строгой дисциплины, окрестные жители никогда не жаловались на угнетения и на неизбежные в подобных случаях грабежи. Гарибальди в этом отношении шутить не любил: во время кампании 1859 года он приказал расстрелять солдата, укравшего какие-то пустяки у одного из окрестных контадинов (крестьян). Солдаты знали характер своего вождя и нередко терпели голод и нужду, но ни разу не поживились курицей за счет мирных жителей.

* * *

Немолодой офицер маленького роста спросил меня:

- Вы ломбардец?

Я отвечал отрицательно.

- И не венецианец?

- Нет, даже не итальянец, - сказал я, чтоб избавить бедного старика от труда пересчитывать все провинции Италии.

- Так вы венгерец, - заметил он уже вовсе не вопросительно.

- И то нет. Я славянин.

Если бы я сказал, что я троглодит, это бы меньше удивило офицера. Глаза его блестели в темноте и обегали меня с головы до ног.

- Да, велика и эта нация, - прибавил он после нескольких минут молчания.

40. ТРИ МАЛЯРА

Пучеглаз умел по-особому щелкать пальцами, точно кастаньетами. И вот он шел, чуть приплясывая, прищелкивая пальцами и напевая песенку, пойманную где-то на улицах Генуи:

Я кривой, и я косой,

Я урод, и я босой.

Но богатого синьора

Я богаче буду скоро,

Потому что Беатриче

Мне в любви призналась нынче.

Пучеглаз хотел во что бы то ни стало вызвать улыбку на лице Александра. С самого ухода из Парко, когда схлынула горячка сборов и лихорадочное оживление, в котором Александр находился с той минуты, когда его взяли в Палермо, он сделался мрачно-задумчив и молчаливо шагал за своими товарищами по горным тропинкам-"сокращалкам".

Тропинки прихотливо петляли. День был горячий, и удушающе пахла краска, которую все трое несли в ведерках, как самые настоящие маляры. Даже те, кто хорошо знал Александра Есипова, вряд ли узнали бы его сейчас в длинной рабочей блузе оливкового цвета, таких же бархатных штанах и черном сицилийском берете, сдвинутом на одно ухо. Из-под берета смотрело смуглое молодое лицо с темными глазами, которое вполне могло принадлежать природному итальянцу. Александр уже свободно говорил по-итальянски, а его сицилийский диалект приводил в восторг Пучеглаза и Марко Монти.

- Совсем наш стал! - восклицали они оба, когда Александр, чтоб пощеголять, говорил что-нибудь забористое и чисто местное.

Но сейчас Александру было не до шуточных песенок, и он, только чтоб сделать удовольствие Лоренцо, выдавил из себя улыбку. Его мучила разлука с Мечниковым и особенно то, как он легкомысленно, по-мальчишески отнесся к этой разлуке. Ведь с самого Петербурга они не расставались со Львом, и он постоянно чувствовал рядом друга. Здесь, на чужбине, Александр вполне оценил ум, веселую энергию, насмешливую легкость, с которой Мечников относился ко всем невзгодам жизни, его доброту, его бережную и ненавязчивую дружбу. И вот теперь впервые за все время дружбы они врозь, и Лев, кажется, всерьез на него обиделся. Хоть и обнялись они на прощание, но глаза у Мечникова были какие-то сердитые. А может, не сердитые, а грустные? И какая-то суеверная тоска все глубже забирала Александра, и даже надежда увидеть в Палермо "Ангела-Воителя" сейчас не утешала его. Зачем, зачем они расстались с Левушкой?

Между тем тропиночки понемногу приближали трех путников к главной дороге на Палермо. Уже встретились им несколько прохожих, а однажды они наткнулись на патруль бурбонских солдат. К счастью, патруль расположился на отдых в тени старого оливкового дерева, и, видно, солдаты были расположены больше подремать да выпить винца из походной фляги, чем останавливать и осматривать трех безобидных на вид маляров. Бурбонцы только проводили их глазами, и каждый из трех маляров остро почувствовал на спине их взгляды. Отойдя от солдат на приличное расстояние, Пучеглаз остановил товарищей:

- Давайте-ка на всякий случай уговоримся, - сказал он. - Я - самый старший из вас, и это мне полковник Сиртори вручил письмо генерала. Так вот, если нас задержат, вы оба знать ничего не знаете, направляетесь в Палермо красить дом купца Матеучи. Если задержат меня и станут обыскивать, я постараюсь передать письмо кому-нибудь из вас, а вы уже доставите его по адресу. Не удастся это - просто-напросто проглочу письмо. Мне это уже случалось делать, когда меня заставали с воззваниями Галубардо. Невкусно, правда, но вытерпеть можно... - Пучеглаз засмеялся. Потом, снова став серьезным: - Но я хочу предложить вам вот что: пусть каждый на всякий случай выучит адрес Мерлино и письмо наизусть. Этак будет вернее. Кто-нибудь из нас уцелеет же! А если уцелеет, то проберется к Мерлино и расскажет ему все письмо.

И вот, усевшись так же, как солдаты патруля, под раскидистым старым деревом, трое друзей принялись заучивать наизусть письмо Гарибальди и адрес: в собственном розовом доме, на набережной. Это было нетрудно. Письмо оказалось коротким и содержало просьбу при первом известии о приближении гарибальдийского войска в Палермо поднять повстанцев, вынести гарибальдийцам оружие и занять монастыри Ганчиа, Святого Креста и ратушу, то есть несколько опорных пунктов города.

Александр выучил письмо и адрес за несколько минут. Хуже пришлось Марко Монти: он был неграмотный, и его пришлось учить с голоса. Пучеглаз, поминутно чертыхаясь и проклиная бестолковость друга, сам принялся его учить. Иногда он забывался и начинал от раздражения кричать слова письма прямо в ухо Марко, как будто тот был глухой.

- Что ты делаешь, Лоренцо? Скоро все окрестности будут знать письмо Гарибальди, - остановил его Александр.

Пучеглаз схватился за голову:

- Ах я осел этакий! Ах я дурак вонючий! Ваша правда, синьор Алессандро. Но с этим тупым мулом всякий потеряет терпение! - пожаловался он.

У бедного Марко уже давно по щекам и лбу катились крупные капли пота. В конце концов письмо и адрес были все-таки выучены, и три товарища продолжали свой путь в Палермо.

Между тем адвокат Франческо Мерлино, которому было адресовано письмо Гарибальди, объявил в Палермо, что хочет устроить торжественный ужин по случаю дня своего рождения. Мерлино славился в городе как щедрый и хлебосольный хозяин, и все охотно откликнулись на его приглашение. Однако день рождения - это был только предлог. Мерлино понимал, что он слишком видная фигура в Палермо, что за каждым его шагом следят Манискалько начальник полиции и генерал Сальцано - комендант города.