Искупить кровью

- Сдурел, что ли? Не такой я человек. Но ты порви все же листовочку-то. Порви.

- А пропади она пропадом! - Он вытащил из кармана гимнастерки листовку и стал рвать ее с отчаянием, зло, отрезая себе этим последнюю надежду на жизнь.

Мачихин смотрел, как он рвет листовку, а сам думал: ох, как безропотно и покорно, словно скотина какая, ходит русский мужик на смерть, и почему сие так? Власть он не любит, потому что ничего хорошего она ему не сделала, и сейчас не жалеет людей, воюет безжалостно, к тому же еще и глупо, неумело, а вот ведь не выйдешь из строя, не подашься к фрицам, хоть и обещают они жизнь... Невозможно русскому человеку спасаться одному, оставляя сотоварищей... Вот и листовку порвал лишь потому, что сказал ему Мачихин: "Другие-то пойдут". И выходит, одно их держит совесть, совестно оставлять других в беде, а самому спастись. И сказал Мачихин:

- Разорвал? Есть в тебе, значит, совесть. Есть...

- У нас-то есть... Вот и поляжем все. А комбат вернется к своей бабе, ополовинит бутылку и нас даже не помянет. Обидно. Мы за свою совесть смерть примем, а бессовестные орденов нахватают, чинов, жить будут да еще хвастать, что они войну выиграли.

- Ну, комбат невелика шишка, его запросто могут хлопнуть, а вот генералы... Те, конечно... Как звать-то тебя?

- Степаном.

- Так вот, Степа, ты надежду все же не теряй. Может, и возвернемся сегодня... Ну, а на всю войну не загадаешь, пехота же матушка...

- Знаешь, Мачихин, я уже ни ноги, ни руки не жалею, пусть оторвет, лишь бы живым. До боя думал, лишь бы что не оторвало, а сейчас пусть... Лишь бы живым.

- Это оно так... пробурчал Мачихин.

На том разговор двух пожилых солдат и закончился. Повело их, как и остальных, в дрему. Сперва Степан заснул, а за ним и Мачихин, деревенский филозоф, который перед тем, как заснуть, все же подумал: а правильно ли он сделал, что уговорил Степана листовку порвать...

Уже снимал с плеча Пригожин автомат, чтоб отдать помкомбату, как раздался резкий щелчок взводимого затвора и вышел из темноты Сысоев, а за ним два бойца.

- Нет уж, товарищи командиры! Не дам я вам ротного заарестовать. Раз вы не по уставу воюете, так и я тоже. Мы пойдем, комбат, брать Овсянниково. Пойдем! Но вся кровь наша на вас будет. И мальчонки этого, и наша... Пойдемте, ротный, ну их всех... Может, и возьмем эту деревню распроклятущую... Пошли. А вы отойдите, лейтенант, от греха, да и вы, комбат, не вздумайте игрушку свою вынимать, я диск набил, тут у меня семьдесят два патрона, - угрожающе повел стволом ППШ Сысоев.

Все словно закаменели... Нерешительно топтался на месте помкомбат, молчал и комбат, покусывая губы, чуть, еле заметно усмехался командир второй роты, поглядывая то на Сысоева, то на комбата. Поднялся с земли Карцев и встал рядом с Сысоевым. Неровный, слабый свет из открытой двери землянки еле-еле освещал пятачок, на котором они стояли, выхватывая из темноты то одного, то другого. Помкомбат первым нарушил молчание:

- Вы сдадите оружие, Пригожин? - спросил он и сделал шаг к нему.

- Нет. Сержант прав, мы пойдем брать деревню, лейтенант.

Помкомбат повернулся к комбату и вопросительно глядел на него, не зная, что делать дальше. Комбат долго молчал, потом с нехотью и с раздражением сказал:

- Ладно, пусть идут... Ну, смотри, Пригожин. Возьмешь деревню - все прощу, а нет - лучше не возвращайся.

Пригожин ничего не ответил, круто повернулся, и все они - Сысоев, Карцев и два бойца тяжелыми шагами пошли к своей роте... Немного погодя помкомбат сказал:

- Их же нужно поддержать, товарищ майор.

- Вот ты и поддержишь. С тем взводом, что ходил уже, и пойдешь за ними. Сами в бой не вступайте, но ежели они отходить станут... Понял?

- Нет, товарищ майор.

- Ох, какой непонятливый, - усмехнулся комбат.

- Я действительно не понял.

Не валяй дурака! Присматривать за ними должон, ну и если кто сдаваться пойдет - пресеки. Теперь понял?

- Я пришел сюда с немцами воевать и пойду, чтоб помочь первой роте.

- Помогай, помогай... Ну, а если они на сторону врага перейдут, а ты не пресечешь - отвечать будешь по всей строгости.

- Что вы выдумываете? Вы должны верить людям!

- Я ничего не выдумываю. И верю. Но должон все предвидеть и за все отвечать. А ты должон приказ выполнять и не рассуждать много. Молод еще. и мозгов у тебя для этого мало. Понял? Ежели трусишь, на, выпей для смелости, - протянул он помкомбата флягу.

- Спасибо, я пьяным в бой не хожу.

- И тут перечишь? Ну-ну, давай... А я вот глотну малость, - и комбат отхлебнул из фляги изрядную дозу, неприязненно поглядывая на помкомбата. Выпив, он утер губы рукавом, а потом грубо спросил его: - Чего ждешь? Иди, собирай взвод и выполняй приказ. Повтори.

- Есть выполнять приказ,- тихо сказал помкомбат, приложил руку к каске и пошел вслед за Пригожиным и другими.

Комбат закурил, посмотрел на командира второй роты и вдруг неожиданно предложил:

- Ну, а ты, старшой, выпьешь?

- Спасибо, товарищ майор. Не пью, - холодно ответил тот.

Комбат нахмурился. Неужто и этот, как будто бы кадровый командир, осуждает его? В общем-то плевать ему на всех, поступил он правильно, только вот с этим пацаном нехорошо все же вышло. Но виданное ли дело, чтоб рядовой ухватил руку командира части. Фактически он в порядке самообороны в него стрельнул, хотя сейчас и сам не помнит, случайно нажал крючок или нет. Курок-то был взведен, тут чуть нажал и выстрел. Сейчас ему хотелось думать, что случайно, как показал Пригожин, но если и нет. то в справедливом гневе, потому что не отставал от него этот чумовой... Невольно глянул он на лежащее рядом тело и при свете вспыхнувшей немецкой ракеты увидел открытые, застывшие вроде бы в удивлении, глаза и черную струйку крови из полуоткрытого рта, застывшую у подбородка... Он быстро отвел взгляд и буркнул командиру второй роты:

- Прикажите захоронить... Ну, и насчет похоронки не забудьте...

- Погиб смертью храбрых в боях... и так далее? спросил тот, скривив губы.

- Да! - почти крикнул в сердцах комбат.

В этот момент снова вспыхнули несколько ракет на поле...

- Берегутся немцы. Видать, настороже, - заметил ротный.

Комбат сжал губы и бросил злой взгляд. Он понял, для чего сказал это ротный, и ничего ему не ответил. От отцепил флягу и припал к ней надолго, граммов двести в себя влил, после чего прибавилось в нем уверенности, что поступил он справедливо - пусть все знают, что значит приказ нарушать, все равно придется кровью расплачиваться, ну, а потери?.. Они же неизбежны в войне, что значит несколько десятков перед теми сотнями тысяч, которые гибнут за нашу советскую Родину? Да и он сам не сегодня-завтра может быть убит. Черново же немцы вон как обстреливают, а блиндаж его сделан наспех, накаты хлипкие, прямого попадания не выдержат. Надо бы, конечно, приказать второй ряд сделать, да все недосуг в этой кутерьме и суматохе... Да и сейчас, сидя на передовой, он тоже рискует жизнью: немцы за то, что потревожит их ночью рота Пригожина, откроют огонь по черновскому лесу, а тут ни траншей, ни щелей не удосужилась сделать смененная ими часть, прихлопнут запросто, и останется батальон без командира, а что солдат без начальника мясо...

Но уходить с передовой, не узнав, чем закончится наступление, нельзя, иначе этот старшой не только презрительно хмыкнет, но и побежит к роте, сообщит, что комбат с передовой ушел, ну, а тогда, знает он, как будут они наступать - продвинутся для виду сотню метров, постреляют и... назад, дескать, нельзя пройти, больно огонь немцы сильный ведут... Нет, страх смерти можно подавить только еще большим страхом - той же смерти, но еще и с позором... Так и гражданскую воевали, так и эту придется... Он тяжело поднялся и кинул командиру второй роты:

- Пойдем, старшой, к опушке, понаблюдаем, как они там...

Комроты ничего не ответил, только поправил на груди ППШ, и они пошли, обходя трупы, а порой в темноте спотыкаясь и наступая на них невзначай. С поля пока не доносилось никаких шумов боя, стояла тревожная тишина, лишь шипенье гаснущих и падающих осветительных немецких ракет да негромкие хлопки взвивающихся в небо новых... Около оврага в небольшом снежном окопчике сидел одинокий боец и напряженно смотрел на поле.