Путь воина

Сперва ему требовались только хлеб и сыр, но он знал, что ему нужно поддерживать силы. Возможно, у госпожи Ливии и есть средства мирно вызволить его отсюда, но он не стал бы многим ручаться, бьюсь в этом об заклад, и уж конечно не своей жизнью. Поэтому он вытащил одну из колбас и отрезал кусок.

Сделав это, он увидел две вещи. Сначала - крысу, выглядывавшую из трещины у основания задней стены, затем - тонкий разрез с одного края колбасы.

Конан не испытывал ни малейшей любви к крысам, но эта была и впрямь жалким созданием, серым, малоподвижным и исхудалым. Такая и от мышки побежит, не говоря уж о кошке.

- Отлично, - молвил Конан. - Никто не скажет, что я отвернулся от нищего, когда мог поделиться едой. - Он отрезал дольку от разрезанного конца колбасы и кинул ее крысе.

Завидев еду, крыса умела двигаться быстро. Она, казалось, перехватила кусок колбасы прямо на лету. Три откуса - и он исчез. Крыса понюхала пол, словно надеясь на новый. Конан принялся отрезать еще кусок.

Затем крыса завизжала, словно ее жарили заживо, она перевернулась на бок, затем на спину, подтягивая худенькие ножки к свалявшейся шерстке на животе. Она извивалась и корчилась, в то время как изо рта у нее потянулась пестрящая зеленью пена. Глаза ее, казалось, засветились от знания, которым не должно обладать ни одно смертное создание, а потом закрылись. Миг спустя она обмякла.

- Сгнои их боги!

След этой корзины вел через столько рук, что теперь одни боги знали, чьи это лапы отравили колбасу. И Конан не ожидал, что узнает это, если отравитель находится в этой тюрьме.

Но если негодяй скрывается под крышей Ливии, то Конан поклялся выбить из него эту тайну и свернуть башку.

Большинство жителей Мессантии удивились бы, узнав, что господин Арфос не выбежал с воплями из дома матери, едва там запахло колдовством. Даже знавшие, что Арфос не так прост, каким кажется с виду, не ожидали бы от него этой ночной работы.

Арфосу повезло, что он бодрствовал в своем потайном кабинете. Он находился далеко от центра атаки Скирона и, когда она распространилась по всему дому, приготовился встретить ее.

Его знания целителя не включали никаких сведений о чарах. Обучивший его старый Кирос ясно дал понять, что ничему такому он учить Арфоса не будет:

- Без согласия вашей матушки ни в коем случае!

- Не бойтесь, учитель. С ней приступ случится, а может, и что покруче.

- В некоторых отношениях ваша матушка мудрее, чем сама понимает.

Теперь, мудра она или нет, его мать находилась в опасности, и Арфосу было вполне по чину применить для ее защиты те самые знания, которые она ему запретила приобретать. Если он не сможет защитить ее, то сможет по крайней мере защитить Дом Лохри и отомстить за мать.

Поэтому Арфос сделал две затычки из целебных трав, которые должны уловить принесенные ветром или наведенные чарами яды и засунул их себе в ноздри. Из других трав он сделал настой и пропитал им шарф, а затем завязал им себе рот. Он надел оббитый железными заклепками пояс и сумку с железным замком и положил в сумку два заткнутых пробками пузырька. Один отгонит любую сонливость, какую могла наслать магия. А второй придаст ему примерно на полчаса силу, не уступающую, наверно, и конановской.

Запоздало вспомнив и об оружии, Арфос заткнул за пояс короткий меч. Он не ожидал, что столкнется сегодня ночью с врагами-людьми. Но если по какому-то случаю это произойдет и они заявятся не слишком большой ватагой, их ждет неприятный сюрприз.

Снарядившись таким образом для битвы, Арфос поднялся по лестнице к покоям матери. По пути он не увидел никого, кто в добром здравии стоял бы на ногах. Попалась парочка свежих трупов, а также несколько несчастных, хрипящих в предсмертной агонии. Он мог лишь надеяться, что, коль скоро чары покинут дом, разум к этим обезумевшим вернется.

Когда он поднимался по лестнице, страх грыз его внутренности, как волк кролика. У выломанной двери в покои матери этот страх превратился в нечто осязаемое, холодное, как лед, и такое большое, что, казалось, выпирало наружу во всех направлениях. Он утихомирил свои кишки и желудок и вошел в спальню.

Сломало его наконец вовсе не наводящее страх заклятье Скирона. Сделало это зрелище того, что осталось от горничной, вонь от ее смерти - и плавающий в дверях спальни госпожи Дорис образ колдуна.

Арфос бросил всего один взгляд на эти усаженные шипами черные руки, обхватившие его мать, и вскрикнул. А затем повернулся и побежал.

Он не помнил, как выскочил из дома или несся по улицам, быстрее, чем когда-либо бегал раньше. На самом деле он не смог бы бежать быстрее, даже если б принял оба пузырька. Он бежал, ломая руки и ничего перед собой не видя, и те, кто рыскал и хищничал по ночам, расступались перед ним, принимая его за сумасшедшего.

На самом-то деле он не помнил ничего, пока не оказался скребущимся в ворота дворца Дамаос. Миг спустя он оказался перед сержантом Талуфом.

- Что, во имя Эрлика?..

- Это... это сделано не богами, - задыхаясь проговорил Арфос. Он ухватился за прутья решетки ворот, словно стоило ему разжать захват, как его швырнуло бы в жерло вулкана. - Колдовство! Колдовство в нашем доме!

Талуф-то ума не терял. Ворота отъехали в сторону - Арфос заметил, как бесшумно они двигались по сравнению с ржавым чудищем во дворце Лохри, - и Арфоса окружили охранники. Кто-то дал ему воды, кто-то подставил для опоры плечо. Потом отвели к дому, где ждала госпожа Ливия.

Она сидела на шелковых подушках в кресле из резной слоновой кости, и лицо у нее приобрело тот же оттенок, что и слоновая кость. Такой же была и ее ночная рубашка. Она открывала ее прекрасное тело больше, чем Арфос когда-либо мечтал увидеть. Однако вид имела такой гордый, словно облачилась в рыцарские доспехи. Глаза-то у нее определенно выглядели такими же холодными, как сталь, и они ничуть не потеплели, когда Арфос закончил свой рассказ.

- Значит, ты сбежал? - вымолвила она. Даже судья, приговаривающий человека к сажанию на кол, мог говорить добрее.

- Су... Ливия... - выговорил Арфос, отваливая в сторону, когда ноги начали помимо воли плести узоры, как в танце. - Я... колдун оставил одно заклинание, чтобы заставить бояться любого. И не только его к тому же. - Он описал образ своей матери - или начал его описывать, потому что Ливия подняла одну ладонь, призывая его к молчанию, а другой прикрыла себе рот.