Орехов

Вдалеке шумел, надвигаясь, проливной дождь, деревья за окном в тревожном ожидании волновались все сильнее, скоро стало слышно, как дождь с быстро нарастающим ровным гулом все ближе накатывается, проносясь по темным садам и крышам, и наконец первый дождевой порыв брызнул, потом ударил в стекла, и все потонуло в шуме воды рухнувшего потоками ливня.

Валя отошла к окну, прислонилась лбом к стеклу и, глядя в темноту, где едва виден был залитый потоками воды слабый фонарь, сказала:

- Странно... Я совсем не ожидала.

Орехов тоже стал у окна немножко поодаль.

- А что же... отец твой?

- Что? Ах, отец?.. Да он... то есть он с нами не живет.

- Не живет?

- Нет, он с нами... нет.

- А давно это? - спросил он, кивнув на кровать, где за пологом, кажется, уже уснула девочка.

Валя, обернувшись, посмотрела на него с удивлением, отвернулась и опять прислонилась лбом к стеклу.

- Давно, но она уже не помнит... Я говорю ей: целый месяц! И она верит... - Она нахмурилась. После короткого молчания, глядя в темноту, обращаясь к дождю или фонарю - больше там ничего нельзя было разглядеть, повторила: - Никак не ожидала... Но я, наверное, догадываюсь, зачем вы приехали... Это насчет развода?

Орехов этого как-то не ожидал и молчал, соображая, а она торопливо договорила:

- Я давно этого жду, конечно, пожалуйста, вы только скажите мне, куда надо пойти, что сделать... Или написать?! Я все сделаю, что нужно, только я плохо знаю...

- Давно ждешь?.. Чего же ждать, верно... Развод так развод, это пожалуйста, разве я держусь?

- Да, - не слушая, договорила она свое. - Вы же свободны совершенно, даже говорить смешно...

- Пожалуйста! - повторил он громче и добавил уже зло: - Пожалуйста, о чем разговор!

Она долго ничего не отвечала, потом, запинаясь, затрудненно проговорила:

- Я устала, наверное. Я не понимаю, что вы говорите. Что значит "пожалуйста"? Простите, я правда плохо сейчас соображаю.

И по голосу слышно было, что она давно и очень устала, недосыпала, наверное, ей трудно жилось, все это Орехов очень хорошо понимал, но это было вовсе не то, что ему хотелось сейчас услышать. И чувствовал он вовсе не то, что ему нужно было чувствовать. Ему нужно было только окончательно убедиться, что все люди сволочи, все обман и Валька обман, пускай даже увидеть того, с наглым голосом, со скучающей ухмылкой напевающего про "девчонок", таких, как Валя, тогда все было бы ясно и легко, как по программе. А тут все было что-то не то, что ему требовалось, я сам он тут оказался не тот. Он совсем сбился, и неожиданно выговорилось с раздражением тоже вовсе не то, что нужно:

- Почему это ты меня стала на "вы" называть?

- Я не знаю, - медленно, раздумывая, сказала Валя. - Я думаю, вам так приятнее.

- Да что там, ладно... - грубо сказал Орехов и, стараясь не терять этого найденного тона грубости, по привычке это у него хорошо получалось, даже деловито побарабанил пальцами по раме окна. - Что темнить дело-то! Если развод, так ты так и говори прямо, что тебе нужен, а не то что...

Она устало помолчала и равнодушно проговорила:

- Мне все равно. Мне ничего не нужно.

- Я давно понял. Давно. Кроме алиментов, ничего не нужно. Это дело самое житейское. Совсем обыкновенное дело! - Он говорил, не отрывая глаз от темного стекла, но которому порывистыми зигзагами стекали непрерывно дождевые капли, и сознавал, что вот именно так и должен говорить человек с такой потрепанной и угрюмой, одутловатой рожей, так вот ему и надо говорить, все совершенно правильно.

Она обернулась и медленно подняла глаза, точно желая убедиться, он ли это действительно сказал, и опять отвернулась к окошку.

- Да, да... Вы имеете право так думать, - и странно спокойно добавила: - Я отвратительно, ужасно виновата с этими алиментами.

- Да я разве об этом? У нас насчет развода разговор, ты начала. Так уж давай. Кончай. Что это значит: все равно? Это не ответ!..

Она, полуприкрыв глаза, молча ждала, когда он кончит говорить, и просто все пропустила мимо себя, даже не оглянулась на его слова.

- А я об этом. Оправдания тут нет, и вы можете говорить мне и думать, как хотите... Сперва я даже не знала, что с вас потребовали алименты. Это Родионов, бывший военком, пришел к отцу, а может быть, отец к нему ходил, не знаю... увидел девочку и что у нас... холодно... написал от себя письмо, я не знаю какое.

- Да ладно, - прервал Орехов. - Я знаю, что Родионов...

Но она продолжала торопливо и как будто рассеянно говорить:

- Мне это в голову даже не приходило, и когда в первый раз пришли по почте деньги, я хотела тут же бежать и все отослать обратно, потому что это было нечестно... До того бессовестно, что у меня все переворачивалось внутри от стыда. Но я не послала обратно, трудно уж очень жилось нам тогда, всего так не хватало, девочка была совсем крошка и слабая, и соседки все вздыхали, на нее глядя, и... ужасные вещи говорили. И я отлично понимала, что это подло, стыдилась, мучилась и месяц за месяцем все-таки брала ваши деньги, и не только брала, я ждала, жадно ждала дня, когда они придут, и радовалась, получая. А в плохую минуту еще написала, попросила денег, я так и думала, что вы теперь совсем обидитесь на меня.

Она вдруг подняла голову, чутко обернулась, вся насторожившись: девочка пробормотала что-то, постанывая во сне. Валя слушала с полуоткрытым ртом, - так, наверное, вслушивается, замерев, расшифровывая звук, какой-нибудь звереныш, чья жизнь зависит от правильной разгадки причины звука.

Кажется, она не разгадала до конца: неслышными шагами подошла, подбежала к кровати, мягко присела на край, округлым легким движением приподняла полог, гибко, легко изогнувшись, нырнула под него и исчезла, точно ушла, и Орехов остался один, чувствуя себя ненужным и лишним в комнате.

Он подождал немного и, подобрав со стула пальто, стал натягивать его в рукава. Пускай думает, что хочет, все лучше, чем объяснять. Денег у него в кармане было так мало, что давать просто стыдно, а вспоминать, куда они девались, - еще стыднее.

- Я пошел, - сказал он, - дождь вроде поменьше.

Валя тихо высвободилась из-под полога и встала.

- У вас гостиница? - спросила она, не удерживая.

- У меня? - он даже усмехнулся. - А как бы ты думала?.. Ну, я пошел, ему нужно было поскорей уходить.

- Хорошо, - сказала она, тревожно глядя. - Я все-таки не совсем поняла... Вы, значит, проездом?

- Да, да, конечно, - он спешил отговориться и уйти. - Это, ясное дело, зависит от разных обстоятельств... Трудно сейчас сказать. Ну, до свиданья.

- До свиданья, - неуверенно, но послушно повторила она в раздумье и долго стояла, глядя на закрывшуюся за ним дверь.

Он вышел под дождь, странно чувствуя себя: точно оглох. Все эти годы воспоминание о Вале для него было полузабытой обидой, сознанием своей правоты и превосходства, слегка брезгливой жалостью свысока. Все, связанное с Валей, твердо было поставлено в разряд личных, неважных, второстепенных вопросов, запутанных и неразрешимых вопросов, которым не было места в его главной, важной и серьезной деловой жизни. Всему связанному с Валей давно не было места в его доме. Где-то в глубоком подполье было отведено этому место, но в этом подполье оно все-таки жило, не умерло, он это знал, точно слышались оттуда снизу иногда какой-то робкий шорох, восклицания, смешок, полузабытые слова, тотчас, к счастью, заглушаемые уверенным, бойким шумом наверху...

И вот теперь, когда он медленно шагал под дождем обратно к вокзалу, чтобы там переночевать, сидя на деревянном диване, он чувствовал себя оглохшим, как будто целыми днями, долгие годы у него над ухом непрерывно гудел, покрывая все звуки, протяжный, бесконечный гудок и сейчас этот тягучий звук вдруг оборвался, и наступила такая оглушающая тишина, в которой слышно, как падают капли и листья шевелятся и шуршат...

На вокзале он сел в угол, подняв воротник мокрого пальто, и закрыл глаза, минутами задремывая и просыпаясь от шума вокзальной суеты при приходе поезда. Все оказалось намного хуже, чем он мог бы сам себе назло придумать. Никакого выхода он уже не видел, сидя на вокзале в ожидании утра, даже по черному ходу с помощью того одноглазого, лежавшего сейчас на дне чемодана в камере хранения. Одно тупое отчаяние разрасталось так, что было похоже, будто из вокзального зала все время выкачивали воздух, его оставалось все меньше, и вот уже скоро ему нечем станет дышать.