Орехов

Поздним вечером добрался он до своей квартиры в доме напротив гаража. Там ему Дикозавра сразу после приезда устроил место в комнате для двоих. Второй жилец, Миша Салтыков, был одинокий просто по молодости, но жили они вместе вполне благополучно.

Салтыков курил, сидя в сторонке у крыльца, болтая с соседями, и Орехов подумал, что это очень удачно - он один побудет сейчас в комнате. Но Салтыков вошел за ним следом и негромко, но как-то очень внимательно поздоровался, вытащил из кармана, со стуком выставил на стол четвертинку и не своим, даже совершенно непохожим на свой, небрежно-залихватским голосом как ни в чем не бывало предложил выпить.

- Ты что это, взбесился? - подозрительно спросил Орехов. - Уж не стал ли ты пить?

Салтыков покраснел и, скрывая смущение, бормоча, что вообще-то нет, но другой раз почему же, заправским шлепком поддал ладонью очень лихо, но неумело по донышку бутылки, выбивая пробку. Пробка осталась сидеть на месте, и он с удивлением посмотрел на маленькую бутылочку.

- Поставь на место, - спокойно сказал Орехов. - Не буду я водку.

Смешной парень. У крыльца топтался, значит, с заранее заготовленной четвертинкой в кармане, дожидаясь его возвращения. Придумал тоже.

- Так не будешь? - разочарованно спросил Салтыков, вертя в руках бутылочку, с которой ему решительно нечего было делать: он сам не то что не пил, а не выносил, когда другие пили. - У меня такая идея мелькнула... Говорили, что для сна помогает. Чтоб выспаться... Поздно, а у тебя смена утренняя завтра.

Орехова почему-то удивила мысль, что завтра, как обычно, будут смены, машины уйдут в свои рейсы. Он неторопливо спустился во двор, вышел на улицу, прошел вдоль длинного забора гаража, завернул за угол и только некоторое время спустя понял, что идет точно по своему маршруту. Да и не удивительно, городок невелик, и маршрутов немного.

Так он прошел всю длинную улицу Мира, прошел остановку Огороды и дальше топал по асфальту шоссе, все по маршруту своего автобуса.

Раза три или четыре его обогнали машины, обдавая потоком света придорожные кусты и тонкие стволы берез пригородной рощи, вытоптанной воскресными гуляньями. Потом встречная машина появилась на шоссе, светя сильными фарами, он свернул в рощу, прошел между ее реденькими, четко белевшими стволиками насквозь. Она клином сходилась, зажатая с двух сторон железной дорогой и шоссе. Плавно обогнув поворот, выйдя из леса, темные рельсы делались светлыми, голубоватыми и казались скользкими. Ага, значит, луна, наверное, светит, подумал Орехов, поднял голову и увидел месяц, ярко сиявший сквозь сетку тонких березовых веточек где-то не очень далеко, в холодном и пустынном небе.

Рельсы потихоньку загудели, и немного погодя появился из-за поворота поезд, налетел, наполнил рощу грохотом, замелькал освещенными окошками, за которыми полно было людей, и все они неслись мимо темной рощи в поезде, спешили куда-то, куда им было нужно, и, наверное, надеялись, что на новом месте им будет лучше, чем там, откуда они уехали... Что ж, очень может быть.

После прохода поезда наступила особенная тишина.

На шоссе за редкими березками показалась машина, светя фарами, вторая, третья, четвертая, все одинаково груженные, укрытые брезентом, дальнерейсовые. В свете их фар он четыре раза увидел возникавшую и пропадавшую вдалеке на шоссе скамеечку под навесом с одной стенкой - вторую загородную после Огородов остановку автобусов его рейса.

Ах, да, завтра утренняя смена. Никому до него нет дела, но утром придут и столпятся под этим навесом люди и будут, поеживаясь, вглядываться в конец улицы, терпеливо поджидая автобус. Это единственные на свете люди, кому он нужен, кто будет его ждать, хотя, спасибо им, они никогда не замечают его лица.

Он давно уже стоял зачем-то посреди рощи, держась рукой за гладкий березовый стволик, и все не уходил, стараясь что-то припомнить.

Ах, да!.. Этот запах! Сырой запах ночного осеннего леса. Так пахло всегда вокруг сторожки в лесничестве, когда он там ночевал. И он вспомнил то, что совсем позабыл: мост! Тот первый построенный после войны самодельный мост в районе. Два года машины, подводы, съезжая под откос, осторожно переползали через речку по мелководью, дугой обозначенному вешками, потому что мост рухнул в войну от старости и беспризорности. И когда Орехов только начинал работать в районе, он ухватился за этот мост, как за рычаг, он много ночей ночевал в сторожке лесничества, откуда возили лес, он охрип от ругани, пожелтел, не был в бане целый месяц, переругался со всем миром, лошади едва передвигали ноги, и люди были не лучше, когда наваливались на колеса, чтоб сдвинуть с места маленькие возы со щебенкой. И когда наконец кое-как положили настил и ощупью, со страхом прошла через мост на ту сторону первая груженая машина, играя, как на клавишах, на плохо пришитых бревнах, а за ней без оглядки побежали другие и застучали копытами лошади, они все, кто строил мост, - окрестные колхозники и одна бригада строителей из трех вчерашних солдат - стояли, почти пьяные от усталости, в стороне, в грязи неубранного строительного материала, разрытой земли, и он был среди них, такой же грязный, и хотя его никто не благодарил, потому что строили-то и работали до упаду они сами, но они знали, что без его напора, разъездов, хлопот, отчаянных скандалов и ругана моста еще долго не было бы. Никто никого не благодарил, это было как на фронте, это было последнее хорошее время в его жизни, он был с людьми и люди с ним, и было счастье сделанного общего трудного и удачного дела...

А в те дни на заседаниях комиссии он был уже один, как на необитаемом острове, этих людей давно вокруг него не было.

"Чего вспоминать, дурак? - сказал он себе. - Что было, ничего того нету... Нет, мост все-таки был!.. Ну, был, да ничего не вернуть. Самое главное, не вернуть самого себя! Вот чего не вернуть, самое главное!"

Только желтый светящийся циферблат часов во дворе над диспетчерской показывал, что утро уже началось. Фонари по всей территории автохозяйства горят, как горели всю ночь, а звезд уже не видно в посеревшем осеннем небе.

Машины, одна за другой, со скрежетом переключая передачи, с нарастающим рокотом моторов выезжают из ворот мимо диспетчера, хмурого, как спросонья, после суточного дежурства, на свои линии; одни на вокзальную площадь к первым поездам, другие на Ивансусанинскую, к исполкому, на Рыночную площадь, к химкомбинату.

На первой остановке уже собрались ранние пассажиры, поеживаясь, пряча руки глубоко в карманы от тумана и сырости. Едва успевает раскрыться дверь, они теснятся на ступеньках, кузов покачивается, кондуктор Дина покрикивает: "Живей, живей, вперед надо проходить, другим тоже ехать надо!" На водителя, как всегда, никто не смотрит, он сидит, вдавившись в спинку сиденья, не оборачиваясь. Наверное, если автобус сам захлопнул бы двери и сам поехал дальше, никто бы и не заметил, что водителя вовсе нет.

Скоро городское движение и сутолока остаются позади. Орехов выводит автобус на бесконечную прямую - это улица Мира, ее дальний конец теряется где-то в пустынных полях. Теперь пойдет все гладкий асфальт до самого серебряного оленя.

За городом на открытом месте видно, что утро уже наступило, все кругом прояснилось и небо поголубело, трава после утреннего заморозка в тени еще седая, а на обочинах блестит, мокрая, как после дождя.

Идущий впереди автобус третьего маршрута сворачивает влево к химическому комбинату, дымящему разноцветными дымами за косматым пригорком.

На перекрестке с Комбинатской, где улица Мира уже кончается, начинается просто шоссе. Орехов видит, как по правую сторону мелькают белые стволы березок пригородной рощи, за которой поднимается белый дымок товарного паровоза. Со скамеечки под навесом поднимаются ожидающие и нетерпеливо топчутся на месте, готовясь не прозевать своей очереди.

Орехов опять останавливает машину, хлопают двери; как всегда, начинает покачиваться пол; спокойно, потому что машина полупустая, переговариваются голоса пассажиров, сгрудившихся у входа, и чьи-то глаза смотрят прямо в упор на водителя.