Всадники

Постепенно, как это случалось каждое утро,- хотя, с каждым днем это происходило все позже и позже, - пришел миг, когда старик почувствовал, что его тело вполне уже может подняться.

Опираясь своими огромными, нескладными ладонями о край кровати, он медленно сел. Здесь он сделал маленькую паузу, чтобы во всеоружии встретить боль, которая любила приходит неожиданно. И вот она была уже здесь, с каждым днем становясь чуточку сильнее, мучая его, пока он опускал сначала левую, а потом и правую ногу на красноватый земляной пол.

В головах курпачи*, там где он спал, висели две толстые, струганные палки. Он взял их и приготовился к самому сложному и болезненному - встать с постели.

И это тоже нужно было перенести без стона и вздоха. В комнате не было никого, но что из того? Единственный свидетель, который был важен,- это он сам.

В конце концов он обнаружил себя стоящим в длинной рубахе посреди комнаты, всю обстановку которой составлял чарпай, да маленький низкий стол. Он сделал пару тяжелых шагов и отбросил сначала одну из палок, а через несколько шагов и другую, обратно на постель.

Все. Получилось. Теперь одежда. Прежде всего длинный чапан, такой старый и заношенный, что черные полосы на нем почти не отличались от серых. Затем, служащий поясом кусок льняной материи, который соединял широкие полы чапана. Потом туфли из жесткой кожи, чьи носы были загнуты вверх словно клювы хищных птиц.

Но самое сложное лишь предстояло - повязать тюрбан. Да еще так, чтобы он отражал его ранг, возраст и положение. Для этого нужно было поднять руки над головой : жесточайшая мука для его плеч.

Разумеется, он мог бы себя от всего этого избавить. Рахим, бача, его маленький слуга, который спал на полу коридора перед его дверью, прибежал бы к нему по первому зову, полный гордости, что он может помочь ему одеться. И не только он, но любой здесь, каким бы взрослым и почтенным он не был. Услужить такому человеку как Турсен - было честью. Все это знали, и он сам в особенности.

Но Турсен также знал, что абсолютное уважение означает власть, лишь при соблюдении одного условия - если человек в действительности ни от кого не зависит. Один и тот же чапан, один и тот же верблюд, и та же самая каракулевая овца подаренная могущественному господину - возвышают его. Но то же самое для слабого слуги - ни что иное, как милостыня.

И чем больше сил крала у него болезнь, тем решительнее он отказывался от любой помощи. Не из гордости, нет, скорее из-за присущей ему проницательности. Истинно мудрый человек должен точно знать границы своих сил, тем более если они его так предательски покидают.

Он терпеливо продолжал повязывать тюрбан своими узловатыми пальцами, пока он не стал выглядеть словно переплетенная корона на его голове.

В комнате не было зеркала. С того времени как он стал мужчиной, Турсен ни разу не смотрел в него. Пусть женщины и дети развлекаются подобной игрушкой. Только гладь воды, над которой склоняется человек желая утолить жажду, была достойна отражать облик мужчины. Она поила людей и была подарком небес.

Турсен позволил своим рукам опуститься.

Еще одно, последнее усилие, и можно начинать день. Он взял плетку, которая лежала на чарпае возле подушки, - и засунул ее за пояс.

На конце ее короткой рукоятки был металлический шарнир, который придавал тонким ремешкам из переплетенной кожи со свинцовыми шариками на концах, полную силу удара. Эта плетка сопровождала Турсена в таком количестве скачек, бегов и боев, и пометила стольких коней и людей, что была полностью пропитана потом и кровью.

Турсен направился к двери. Его поступь была тверда, хотя и тяжеловата. Он опирался лишь на одну палку, но с таким достоинством, словно она совершенно ничего для него не значила. Дряхлый старец остался в четырех стенах его комнаты. А тот кто переступал порог, был Господином Управителем конюшен и лошадей, непреклонным и внушающим страх.

Дверь открылась словно сама по себе и Рахим встал возле нее. Маленькое, худое лицо ребенка было еще заспанным, а его оборванный чапан нес на себе пыль красноватой земли на которой он спал. Он быстро наполнил кувшин водой и наклонил его над руками Турсена прислуживая ему при утреннем омовении.

Если бы у Турсена было такое желание, то он так же, как и другие управляющий, главный садовник , распорядитель над пашнями и полями, все те кто были ему равны - мог наслаждаться всеми благами. Все они служили богатейшему бею провинции, который всегда выказывал им лишь расположение. И Турсен был среди всех них самый старший, служил ему дольше всех и заботился о самом ценном, чем тот обладал : о лошадях.

Но разве чистота воды меняется от цены кувшина в который ее наливают?

И зачем человеку дом, забитый толстыми коврами, дорогими занавесками, тканями и подушками, если он всю свою жизнь знал лишь одно мягкое сиденье седло?

Турсен посмотрел на Рахима. Манера с которой он наклонял кувшин была одновременно мягкой и уверенной, полной совершенной гармонии.

И Турсен подумал:

"Потому, что этот грубый глиняный кувшин предназначен для меня, он держит его так, словно это драгоценная посуда из Самарканда или же сосуд из персидского фаянса. Для этого ребенка, в отличии от многих взрослых, вещи все еще оцениваются не потому, как они выглядят, а в зависимости от цели, которой они служат."

Турсен протянул свои руки и они наполнились прохладной водой. Потом он обрызгал обрамленное бородой лицо и вытер его концом своего длинного пояса.

Он держал глаза закрытыми. И взгляд Рахима в благоговейном восхищении остановился на его господине: для Рахима на свете не было никого, кто мог бы сравниться с Турсеном. Никто не имел такой широкой груди, таких огромных рук и такого царственного чела. Ничье лицо и тело не было отмечено таким количеством знаков победы: сломанная переносица, сломанная скула, бесформенные суставы, трещины в коленях, скрытые морщинами шрамы. Каждый шрам это знак выигранной скачки, победы в борьбе, триумфа - всех тех ставших легендарными событий, о которых не устают рассказывать пастухи, конюхи, садовники, ремесленники и торговцы. Для ребенка все эти рассказы казались волшебными, героическими сказками, которые он мог слушать бесконечно. Возраст Турсена не имел для Рахима никакого значения. Для него он был героем, он был идолом и он был вечен.