Прогулки по лезвию

- Нет, - сказал он, - могилы грабим.

- Юморист, - мрачно заметил Вовик и ободряюще хлопнул друга по плечу. - О чем задумался, юморист?

Толик покачал головой и сказал неожиданно:

- Серафиму вспомнил, как она там? На колбасу ещё не отправили?

Они заговорили об экспедиции, удивляясь тому, что все то, что они ругали тогда, оказалось теперь, в воспоминаниях, если не самым приятным, то, во всяком случае, очень значительным.

- Знаете, о чем я больше всего жалею? - спросил Толик. - Что не было у нас телекамеры. Какой фильм можно было б отснять! А фотографии - это немножко не то...

- Точно! - сказала Наталья. - Я об этом тоже думала. - Конечно, она об этом никогда раньше не думала, просто мысль ей очень понравилась. - Вместо всякой дребедени лучше бы на нашу Моню посмотреть.

- Я тоже остыл к боевикам, - заметил Толик. - Особенно к американским. Идиотом становишься.

- А у нас для тебя сюрприз, - Вовик достал знакомую Наталье склянку с притертой пробкой.

- О! А я только хотела спросить.

Ты бы рецепт мне дал, Вовка.

- Провернешь это дело, будет тебе и рецепт. Только не увлекайся и не вздумай в вену вводить. Улетишь, не вернешься.

- Да ну, я что, наркоманка?

Принесли шашлыки. Единодушно решили, что к мясу надо взять водки.

Пусть будет, как в экспедиции. Потом заказали ещё три порции шашлыка и бутылку сухого вина. Разговор то и дело сводился к воспоминаниям о таежной жизни. Толик попросил:

- Если увидишь Сергея Сергеича, передай, я после диплома хочу к нему в партию.

- Не знаю, увижу ли, - отозвалась Наталья.

- У тебя с этим бизнесменом серьезно? - спросил Вовик.

- Черт его знает... Вроде серьезно. - Наталья сама не поняла, то ли соврала, то ли правду сказала. Она покосилась на охранника, тот сидел за соседним столом и читал газету.

- А Москва тебе как? Впечатляет? - с уверенностью на положительный ответ спросил Вовик.

Наталья пожала плечами. Москва её впечатляла, но совершенно не радовала. Вроде бы яркость, броскость кругом, особенно после северного захолустья, после родной Поляны, но во всем какая-то напряженность, какая-то затаенная угроза.

Под вечер она возвращалась с Арбата и думала: "Неопределенность, одна неопределенность. Все какое-то ненастоящее и угрюмое. Даже опьянение здесь угрюмое".

Подойдя к дому, она вдруг почувствовала настоящую злость. Злость оттого, что она даже не могла пригласить ребят в дом, что она в этом доме никто. В лифте раздражение против Блинова усилилось: за кого он тут держит ее? Как шлюху для случек.

Сопровождающий охранник позвонил, другой охранник открыл дверь, молча пропустил их в квартиру. Постоянное присутствие посторонних людей в доме, их неживые физиономии тоже её тяготили. Живешь, и все время на тебя кто-то глазеет.

- Где хозяин? - нарочито развязанно спросила Наталья.

- Скоро будет, - вежливо отозвался охранник.

Она прошла в комнату. Открыла шкаф, думая переодеться, и застыла.

Пожалуй, больше всего её раздражала чужая одежда в шкафу. Если Блинов говорит, что они разошлись, то почему эти платья здесь висят? Почему он разрешил Наталье выбирать и носить все, что понравится? Разве при разводе женский гардероб не достается бывшей жене?

Как бы там ни было, а примерить эти платья Наталья давно собиралась, но все не решалась. Теперь поняла:

пора!

На кухне она появилась в вечернем с блестками платье, с белой розочкой на груди. Открыла холодильник. Опять один сыр, ветчина, фрукты. Как он питается? Он что, всю жизнь думает прожить, поедая то, что принесет охрана? Или это намек, что ей самой пора браться за обеды?

Весь вечер она не знала, куда себя деть, чем заняться. Встреча с ребятами, выпивка взбудоражили её, день g получился какой-то раздрызганный, и поговорить не поговорили, и выпить толком не выпили. Она достала блиновский ликер, налила полный фужер. Посмотрела на часы - десять.

И капнула в ликер "эликсира". Векоре ей захотелось послушать музыку...

Блинов застал её лежащей поперек дивана в темно-сером вечернем платье Марии. Магнитола орала на полную мощность. Он остановился в дверях. Что это? Зачем ему это?! И то раздражение, в котором он пребывал уже много дней подряд, вдруг вскипело в нем приступом ярости, он с трудом сдержал себя, чтобы не сбросить магнитолу на пол.

Он вырвал шнур из розетки, вырвал его из приемника и забросил на шкаф. Забрал со стола бутылку с остатками ликера и ушел на кухню.

Не умывшись, а лишь сполоснув руки, он сидел в своей тридцатиметровой кухне и смотрел в открытое окно на московские крыши. "Зачем она мне?"

Блинов только что виделся со своим дядей. Григорий Баландин, ещё два года назад плотно легший на дно и потому плохо ориентировавшийся в нынешней деловой жизни, был для Блинова скорее духовником, нежели практическим советчиком. "Да и какие к черту советы, - думал Леонид Евгеньевич, - когда Мария, владелица половины блиновской недвижимости, находится неведомо где, неведомо с кем". То, что Миронову просветили относительно того, кто и за что держал её в изоляции, сомнений не вызывало. Но кто к нему приходил? Кто устанавливал здесь "жучки"

и внедрял своих в "ОКО"? Кто эти люди? И каков будет их ответный ход, когда не станет Марии? Вот что не давало ни минуты покоя депутату Государственной Думы. А тут ещё банковский кризис... А тут ещё эта...

алкоголичка. Вот уж действительно гены свое всегда возьмут. Разве можно на неё что-то записывать!

Баландин, в свое время слывший докой по аферам с недвижимостью, сказал, исходя из личного опыта:

- У тебя два пути, Леня. Продай то, что осталось, в России, и уйди за бугор. Или, - сказал дядя, щуря небольшие глазки на своем аскетичном лице, иди на второй срок депутатом и моли Бога, чтобы в случае чего с тебя не сняли неприкосновенность.

- А ты не думал, - ответил Блинов, - что те, у кого сейчас находится Мария, только и ждут, чтобы я сунулся в предвыборную кампанию?

- Тогда - за границу. Или как я.

Меняй имя, привычки и живи себе в каком-нибудь тихом городе Эн. Но предупреждаю, здешняя жизнь не для тебя. Ты не рыбак, не охотник, тем более не философ и не шахматист, ты здесь в два счета сопьешься. Сопьешься, подтвердил Баландин, просвечивая Блинова своими острыми глазками.

- У меня есть первоклассные юристы, - сказал, отворачиваясь от дядиного взгляда, Блинов, - я могу задним числом переоформить все документы.

И в общем-то есть на кого переоформить.

- Опять баба? - не столько спросил, сколько укорил Баландин. - Мало тебе... С документами мудрить не советую. Это тебе не пенсионеров с квартирами облопошивать. Те, кто увел твою кралю, сами кого хошь облопошат. Нет, это ж надо было додуматься, самому у себя красть жену!

- Хватит тебе, - поморщился Леонид. - Кто знал, что так получится?..

У меня есть копия её завещания, - неуверенно добавил он.

- На кого? - тут же спросил Баландин.

- На нашу тетю Веру, на Даниловну.

- Господи, ты и тетку неграмотную сюда впутал! А коли было такое завещание, то чего хреновину с похищениями развернул? Детский сад, честное слово. Раз есть завещание, то... Что? И тут тебя учить надо?

- Ну... Это крайность. - Блинов вновь поморщился, скрывая, что сам думает именно о таком решении.

- Паинька. Он и перед Боженькой хочет чистым остаться, и карманы набить. Молодец... Видишь, а он нас услышал.

На колокольне местного кремля зазвонили колокола. И то ли от этого звона, то ли от слов дяди Блинов поежился. А может быть, ему стало холодно от легкого ветерка, прилетевшего с просторов огромного озера, по берегу которого они гуляли, беседуя.

У себя в домике, стоящем тут же, неподалеку, Баландин подобных разговоров не вел. В трехоконном небольшом доме висели иконы, горела лампада в углу... Сорокавосьмилетнего Баландина, а но нынешним документам Петра Рудольфовича Вульфа, "заслуженного ветерана афганской войны", в округе уважали. Полунищим соседям он давал в долг и никогда не торопил с отдачей. К тому же в этом исконно православном городке уважали набожность Баландина.