Нет

– …и вот, мальчик, такие дела. Нет П. – выходит и всех вас нет. Всех начальников. И папки твоего, генерала, и тебя подавно. Всех приказывателей до единого. Похерилось племя ваше, на хрен моржовый пошло и заткнулось. Такие дела, мальчик. А ты тут разбираться приехал, перец жухлый! Эх!

Махнул рукой Будайкин напоследок и, отвернувшись от Большого, уставился в окно. У Маленького выступила испарина на лбу, и он чуть приподнял фуражку за козырек. Большой посмотрел на него, и тут Маленький понял, что несколько ошибся в оценке ситуации. Большой подмигнул ему и нарисовал пальцем в воздухе две цифры «03» и показал тем же пальцем на дверь, мол, там, не здесь. Маленький кивнул и на цыпочках вышел во двор, Большой же продолжил беседу, смешившую его до колик, тем более что он успел включить диктофон и уже предвкушал прослушку материала вечером, всей его мажорской компанией. Одно не давало совсем уж расслабиться: что делать с объектом? Трое здесь – это еще куда ни шло, но двое – это просто физически невозможно. Он уж успел прокрутить пару вариантов с переводом людей с других мест, но Будайкин не давал сосредоточиться. Вот и теперь, после ухода второго номера, он вернулся к Большому и продолжил:

– Ты вот что, наверное, думаешь, мальчик, – шефа крайне коробило такое обращение еще и потому, что его так всегда называл отец, – я сошел с ума, да? Сидит вот тут перед тобой старый пень, отставной прапор, и городит, не знает что? Да? Хрен угадал. Нет его и не было никогда. Все. Финиш. Ты пойми, мальчик мой, – «мой» отец Большого добавлял в особых, очень неприятных случаях, так что шеф еще более напрягся, но усидел на месте и промолчал, – дело ведь не в том, что П. нет, и не было…

Будайкин сошел на шепот и вплотную наклонился к Сереже (так отец делал, ну, в совсем жопошных ситуациях, так что и теперь капелька пота все-таки появилась на спине Большого и поползла груженным вагоном вниз будто вверх).

– А в чем?

Сережа сглотнул слюну – дискомфорт был пока еще капелькой, но грозил, грозил стать редкой мокрой рубашкой:

– В чем? – переспросил Будайкин и наклонился еще ближе и вдруг схватил Большого за нос.

– Вот в этом, мальчик мой, в этом…

Владимир Семенович покрутил нос Большого пальцами, сжал его легонько и отпустил. Отвернувшись к окну, он, вызвав вторую и третью капельки на спину Большого, засвистел. Большой прислушался, узнал гимн, и ему вдруг стало совсем нехорошо – капелек сразу стало много и тут же дико застучало в висках – именно так при редких разговорах с ним, и так же отвернувшись к окну, насвистывал гимн его отец…

Скорая приехала быстро. Относительно расположения объекта – даже очень. Через час. К тому времени Сережа Большой отправил Сережу Маленького спать – того уже пошатывало на ходу. И Большой сам, что было в последний раз он и сам не помнил когда – а этого, по правде говоря, никогда и не было – встал на шлагбаум, вызвав подкрепление с двух соседних объектов. Хотя и там ситуация была на пределе, она все-таки была еще вполне терпимой: недостача по одному человеку, не более. Образовавшийся здесь провал надо было латать любыми путями. Ко всему завтра ожидался подъезд пяти новеньких, которыми можно будет как раз все и закрыть. Конечно, новички поначалу – это полный, как говорится геморрой, тем более, когда выбывают такие опытные люди как Будайкин, но выхода не было, и из двух зол – отсутствия кого-то и присутствия хоть кого-то – Большой, разумеется, выбрал наименьшее. В этих заботах он как-то успокоился и приступ паники, начавшийся было со свистом Будайкина, прошел, как и не было его вовсе, хотя зайти и проведать Владимира Сергеевича до приезда скорой шеф так и не решился – память была свежа и совсем не благоприятствовала личному контакту. Он предпочел погрузиться в монотонную шлагбаумную работу, которая хоть и никак не соответствовала его должности, зато полностью отвечала его состоянию. Мерные подъемы и спуски стрелы успокаивали, уводили от беспокойной реальности. Медитативно завораживая Большого, они не позволили ему сразу заметить Будайкина у окна КПП. Не заметил он вовремя и изменений, произошедших с окном КПП минутой позже.

Как уже говорилось, все внутреннее пространство пункта было завалено всяким хламом, среди которого обнаружилась и краска, стандартная белая для любого типа поверхностей. Ее и использовал беспокойный первый номер, чтобы отправить свое послание миру и человечеству. Только на третий раз обернувшись, Большой обратил внимание на надпись на стекле, которая представляла собой не что иное, как главный тезис Будайкина, только понятно в перевернутом виде, так что человек неподготовленный вряд ли сразу смог бы понять суть послания, но шеф, понятное дело, к таковым не относился. В этот самый момент Будайкин дублировал надпись чуть выше первой: уже закончив с фамилией, он напряженно, высунув в азарте язык чуть ли не наполовину, выводил начальную букву «н» второго и заключительного по очереди слова. Остановить творческий процесс, читай, бросить так просто свое место Большой не мог – был местный час пик и машины шли потоком, поэтому к приезду скорой все три окна КПП украшали своего рода новогодние снежинки, трудно понимаемые снаружи, но более чем понятные изнутри. К исходу часа «снежинки» украсили не только окна, но и пол, и стены, куда ни посмотри. Но и это еще было не все: когда врач скорой вошел в сопровождении Большого на КПП, П. не было уже и на потолке…

Врач – плотная русская женщина, мать двоих детей читала «снежинки» не долго. Она отработала с утра на пяти вызовах с одним, по-видимому, летальным исходом. Быстро поняв предсказуемое однообразие творчества Будайкина, она скривилась, потянула носом и, не уловив предполагаемых миазмов, осмотрелась. Зримых подтверждений сделанным в уме выводам не было и врач вопросительно уставилась на Большого. Он молчал. Так и не услышав от него ответа на не заданный ею вопрос, она поинтересовалась:

– И давно его нет?

– Здесь? Час.

– А вообще?

Сережа прикинул в уме.

– Часа три, но может и все пять.

– Долго. Так ведь можно и совсем человечка потерять. Что ж вы раньше не вызвали?

– Я здесь только час. Сразу и вызвал. А подчиненные, что с них взять? Меня ждали…

– Так… Что он употреблял?

– В том и дело, что ничего.

Врач еще раз осмотрелась. Будайкин, не обращая на присутствующих внимания, с трудом – потолок не стены – заканчивал букву «т».

– Вы уверены?

– Да. Давно его знаю. Да и напарник подтверждает.

– То есть, вот, просто так, без всего, раз – и П. нет?

– Еще и не было.

Сережа обратил внимание врача на отдельные, гораздо более редкие, надписи, посвященные прошлому.

– Да, еще и не было… Ну, давайте снимать этого вашего, Микеланджело…

– Кого?

Врач ухмыльнулась – читанный накануне в метро журнал биографий давал ей на это некоторое право.

– Книжки надо читать молодой человек, не все ж по девкам лазить…

– Это правильно…

Ухмыльнулся было Большой, но врач осадила его:

– Что правильно?

И направилась к Будайкину, снять которого со стола к ее удивлению не составило особого труда – он не особо и сопротивлялся, будто уже сполна выполнив свою миссию. Большому не пришлось даже помогать. Врач сняла Будайкина со стола самостоятельно и уложила его на освобожденный от хлама топчан. Молча и как-то механически проделав над Будайкиным обычные в таких случаях процедуры, врач отложила инструменты и спросила Большого:

– Как его?

– Владимир Семенович.

– Владимир Семенович вы меня слышите?

– Разумеется, вы же рядом со мной сидите.

– И вас не удивляет, что я вас вот так осматриваю?

– Нет, это же со всяким может быть.

– Что именно?

– Ну, скорая там, врач. Все мы…

– Ну, да, да… смертны. Ну, а вот эти надписи ваши, они что означают?

– А вы, доктор, читать не умеете?

– Умею, как же…

– Ну, так, что написано – то и означают…