Страница 8 из 18
-- Н-нетю в паспорте -- по-другому. Сергей.
-- А я -- Нина, -- и Нинкаподалаладошку лодочкой. -- Познакомились, значит.
Монах коротко пожал ладошку и отдернул руку. Мимо прошли двое долгополых, недлинно, но цепко посмотрели напарочку.
-- У вас, наверное, неприятности будут, что я прям' сюдазаявилась?
-- Не будут. А что вы, Нина, собственно, хотели? -- изо всех сил охлаждал, бюрократизировал монах свой тон.
-- Прощения попроситью -- прошепталаНинкажарко. -- И вот, вы забылию -вынулаиз кошелькаперстень.
Монах отклонил ее руку:
-- Оставьте. Мне его все равно носить больше нельзя.
-- Нельзя?
-- Это аметист, -- покраснел вдруг монах. -- Символ девственности. Целомудрия.
-- А!.. -- прошептала-пропелаНинка. -- Так вы и вправду -- ни с кем никогда?
Монах сквозь землю готов был провалиться от неловкости.
-- Так у нас же с вами все равно ничего не было, -сновапротянулаНинкаперстень.
-- Нет, -- покачал головою Агафангел. -- Не не было.
Еще кто-то прошел в черном, оглянулся наних.
-- Все-таки я ужасная дура, -- сказалаНинка. -- Вы здесь так все навиду!
-- Неужели вы думаете, Нина, что мне важно хоть чье-нибудь о себе мнение, кроме собственного? И потом -- тут у нас не тюрьма. Я мог бы выйти отсюда, когдазахотелю
-- Поняла, -- ответилаНинка. -- Я не буду к вам приставать больше. Никогда, -- и быстро, склонив голову, пошлак воротам.
-- Нина! -- окликнул, догнал ее монах. -- Господи, Нина!
Неизвестно откуда, тьмою рожденный, возник старик, тогда, ночью, молившийся в келье:
-- Считай себя хуже демонов, отец Агафангел, ибо демоны нас побеждаютю -сказал и растворился, как возник.
-- Старец, -- шепнул Сергей после паузы. -- Мой духовник. Я должен ему исповедоваться.
-- Ты что?! -- ужаснулась Нинкасовершенно изменившимся вдруг, заговорщицким, девчоночьим тоном. -- Ты все ему рассказалю про нас?
-- Как я ему расскажу такое?! Никому, никому не могу! -- в лад, по-мальчишечьи, ответил Сергей.
-- А мне? -- спросилаНинкаи посмотрелаясными невинными глазами. -- А я, знаешь, я бабульке все-все рассказываю. У меня родители погибли -- мне шести не было. Нефть качали в Африкею
Зазвонили колокола.
-- К молитве, -- пояснил Сергей.
-- Иди, -- отозвалась Нинка.
-- Нет! Я буду тебе исповедоваться, -- и, схватив заруку, монах повлек, потащил ее по тропке к собору, к задней дверце.
-- Не надо! -- пыталась вырваться Нинка. -- Не надо туда! Вообще -- не надо!
-- Почему не надо? -- задыхался Сергей и отпирал замок извлеченным из-под рясы ключом. -- Почему не надо?! Мы ж -- исповедоваться!.. -- и почти силою втолкнул Нинку внутрь, заложил дверь засовом.
Нинкапритихла, шепнулав ужасе:
-- А если войдет кто?
-- До утра -- вряд ли. А и войдет -- что с того?..
Гулкие их шаги звенели, усиливаемые, размножаемые куполами-резонаторами. Уличный свет пробивался едва-едва, изломанными полосами. Сергей зажигал свечу.
-- Ой, что это?! -- Нинканаткнулась надерево и понялавдруг сама: -Покойница.
-- Ну и ладно, -- отвел ее от гробаСергей. -- Что ж, что покойница? Ты что, мертвых боишься? -- и усадил наковер, наступени какие-то, сам опустился рядом.
Потянулась тишина, оттеняемая колоколами. Сергей гладил нинкину руку.
-- Ну, -- вымолвилаНинканаконец.
-- Что? -- не сразу отозвался Сергей.
-- Ты ж хотел исповедоваться.
Сергей сдавленно хмыкнул -- Нинке почудилась, что зарыдал, но нет: засмеялся.
-- Что с тобою, Сережа? Что с тобой?!
-- Как я могу тебе исповедоваться, -- буквально захлебывался монах от хохота, -- когдаты и есть мой грех! Ты! Ты!! Ты!!!
-- Нет! -- закричалаНинка. -- Я не грех! Я просто влюбилась! Не трогай меня! Не трогай!
-- Ну почему, почему? -- бормотал Сергей, опрокидывая Нинку, роясь в ее одеждах.
-- Здесь церковь! Ты себе не простишь!
-- Я себе уже столько простилю
Бедабылав том, что, хоть онаточно знала, что нельзя, Нинке тоже хотелось -- поэтому искреннее ее сопротивление оказалось все-таки недостаточным. Все закончилось быстро, в одно мгновение, но и Нинке, и монаху его оказалось довольно, чтобы, как лампочным нитям, накоторые синхронно подали перенапряжение, раскалиться, расплавиться и испариться, сгоретью
Они лежали, обессиленные, опустошенные, аэхо, казалось, еще повторяло нечеловеческие крики, асвечка, догорая, выхватывалапредсмертно из темноты суровый лик.
-- Не бойся, -- обреченно произнес монах, когдапламя погасло совсем. -- Я не буду плакать. Не буду кричать натебя. Просто я ничего не знал о человеке. Ничего не знал о себе. Если это возможно, ты уходи сейчас, ладно? Зажечь тебе свет?
-- Не стоит, -- отозвалась Нинка. -- Я привыкла, я уже вижу, -- и встала; неловко, некрасиво принялась приводить в порядок одежду. -- Мы что, не встретимся больше?
-- Я напишу тебе. НаГлавпочтамт, ладно?
-- Ладно.
-- Извинию
-- Бог простит, -- незнамо откудаподхваченное, изверглось из Нинки.
Онаотложилазасов, вышланаулицу, постояла, стараясь не заплакать. Вернулась вдруг к собору, распахнуладверцу, крикнулав гулкую темноту:
-- Ты же не знаешь моей фамилии! Как ты напишешь?! -- и побежалапрочь.
Всю следующую неделю Нинкамучилась, страдала, переживалапримерно так:
юпаранойяльно накручивая нанаманикюренный пальчик дешевую цепочку с дешевым крестиком, читалаЕвангелие, отрываясь от него время от времени то ли для осмысления, то ли для мечтанийю
юназюзюкавшись и нарыдавшись со страшненькой Веркою, глядела, как тагадает ей засаленными картами и все спорила, настаивала, что онане пиковая дама, авовсе даже бубноваяю
ювыходя из метро, оглядывалась с надеждою увидеть в толпе лицо монашкаю
юбегаладаже наГлавпочтамт, становилась в очередь к окошку под литерою ЫНы, спрашивала, нет ли письмапросто наНиную
юсаматоже, черновики марая, писаламонаху письмо и ограничилась в конце концов простой открыткою с одним своим адресомю
юлежав постели, вертелав руках монахов перстень и вдруг, разозлясь, швырнулаего о стену так, что аметист полетел в одну сторону, оправав другую, и зарыдалав подушкую
юаназавтраползала-искала, сдавалав починку, -
все это в смазанных координатах времени, с большими провалами, про которые и вспомнить не могла, что делала, словом, как говорят в кино: в наплыв, -пока, наконец, сноване оказалась у монастырской проходнойю