Грех

Нинкадвинулась встречь народу, что было непросто; монах, перегораживаемый составляющими толпы, то и дело исчезал из поля зрения. Нинкадаже, привстав нацыпочки, попыталась подать рукою знак.

Вот уже два-три человекавсего их разделяли, и монах смотрел наНинку жадно и трепетно, как подошел поезд и в последнее мгновенье монах прыгнул в вагон, отгородился пневматическими дверями.

-- Монах! Монах! -- закричалаНинка, в стекло застучала, в сталь корпуса, но поезд сорвался с места, унес в черный тоннель ее возлюбленногою

Все было странно, не из той жизни, в которой Нинкавсю жизнь жила: долгополые семинаристы, хохоча, перебегали двор, старушки с узелками переваливались квочками, важные монахи в высоких клобуках, в тонкой ткани эффектно развевающихся мантиях шествовали семо и овамо, высокомерно огибая кучки иноземцев, глазеющих, задрав головы, насиние и золоченые купола.

Но и Нинкабыластранной: скромница, вся в темном, никак не туристказдесь -скорее, паломница.

Юный мальчик в простой ряске, десяток волосков вместо бороды, шел мимо, и Нинкаостановила:

-- Слушай!.. Ой, проститею А тыю выю вы -- монах?

-- Послушник, -- с плохо скрытой гордостью ответил мальчик.

-- А как вот этавотю -- показалаНинканамальчикову шапочку, -- как называется?

-- Скуфья, -- сказал мальчик. -- Вы только это хотели узнать?

-- Да. Нет! Где у васю где живут монахи?

-- Кого-нибудь конкретно ищете?

-- Н-нетю просто хотелаю

-- Вон, видите: ворота, стена, проходная?.. Вон там. Извините, -- и мальчик пошел дальше, побежалю

Нинканаправилась к проходной. Молодой дебил стоял рядом с дверцею, крестился, как заводной, бормотал, и тонкая ниткаслюны, беря начало из углаего губ, напрягалась, пружинилапод ветерком; женщины с сумками, с рюкзаками, с посылочными ящиками -- гостинички братьям и сыновьям -- молча, торжественно сидели неподалеку наскамейке, ожидая приема; зазастекленным оконцем смутно виднелось лицо вахтераю

Воротаотворились: двамужикав нечистых телогрейках выкатили натележке автомобильный мотор, -- и Нинкасквозь створ углядела, как высыпали монахи из трапезной. Пристроилась, чтоб видеть -- ее монашка, кажется, не было среди них; впрочем, навернякали? -- в минуту рассыпались они, рассеялись, разошлись по двору, дварослых красавцатолько остались в скверике, театрально кормя голубей с рук.

Нинкавошлав проходную, спросилау сухорукого, в мирское одетого вахтера:

-- Что? Туданельзя?

-- А вы по какому делу?

-- Ищу одногою монаха. Оню -- и замялась.

-- Как его звать? -- помог вахтер.

-- Не знаю, -- ответилаНинка.

-- В каком чине?

-- Не знаю. Кажетсяю нет, не знаю!

Вахтер развел здоровой рукою.

-- Я понимаю, -- сказалаНинка. -- Извините, -- и совсем было ушла, как ее осенило. -- Оню оню неделю назад егою побилию Сильно.

-- А-аю -- понял вахтер, о ком речь. -- Агафан! Сейчас мы ему позвоним.

-- Как вы сказали? Как его звать?

-- Отец Агафангел.

Телефон не отвечал.

-- Сейчас, -- сказал сухорукий, сновавзявшись задиск. -- Вы там подождите, -- и кивнул запроходную.

Нинкапокорно вышла, прошептала:

-- А-га-фан-гелю Отец! -- и прыснулатак громко и весело, что красавцы, продолжающие кормить голубей, обаразом оглянулись нахохоток.

Вахтер приоткрыл окошко:

-- Он сегодня в соборе служит.

-- Где? -- не понялаНинка.

-- В соборе, -- кивнул сухорукий нагромаду Троицкого.

В церкви онаоказалась впервые в жизни. Неделю тосковавшая по монаху, казнившаяся виною, час проведшая в лавре, Нинкавполне готовабылаподдаться таинственному обаянию храмовой обстановки: пенье, свечи, черные лики в золоте фонов и окладов, полутьмаю Долго простояланапороге, давая привыкнуть и глазам, и заколотившемуся сверх меры сердечку. Потом шагнулав глубину.

В боковом приделе иеромонах Агафангел отпевал высохшую старушку в черном, овеваемую синим дымом дьяконовакадила, окруженную несколькими похожими старушками. Нинкадаже не вдруг повериласебе, что это -- ее монашек: таким недоступно возвышенным казался он в парчовом одеянии.

Онаотступилаво тьму, но Агафангел уже ее заметил и, о ужас! -- в самый момент произнесения заупокойной молитвы не сумел отогнать кощунственное видение: нинкинаголова, поворачиваемая трупно-белой, огромной ладонью жлоба-шофера.

Нинканацыпочках подошлак женщине, торгующей зазагородкою свечами, иконами, книгами, шепнула:

-- Сколько будет ещею ну, это?.. -- и кивнулав сторону гроба.

-- Служба? -- спросилаженщина.

-- Во-во, служба.

-- Часадва.

-- Так до-олго?! А какая у вас книжкасамаяю священная? Эта, да? -ткнулапальчиком в нетолстое черное Евангелие, полезлав сумочку заденьгами. -А этот вот, поп, он через какие двери выходит?..

Жизнь бурлилаперед стенами лавры: фарцовая, торговая, валютная: ЫЖигулиы, ЫВолгиы, иномарки, простые и интуристовские автобусы, фотоаппараты и видеокамеры, неимоверное количество расписных яичек всех размеров, до страусиного, ложки, матрешки, картинки с куполами и крестами, оловянные и алюминиевые распятия, книги, газетыю И много-много ашотиковю

Нинкас Евангелием под мышкою жадно, словно три дня голодала, елау ступенек старого троллейбуса, превращенного в кооперативную забегаловку, пирожки, запивая пепси из горлышка, и видно по ней было, что, подобно альпинистке, спустившейся с высокой горы, дышит онане надышится воздухом: может, и вонючим, нечистым, но, во всяком случае, не разреженным, нормальной, привычной плотности.

Шофер стал наподножку полузаполненного ПАЗика:

-- Ну?! Кто еще до Москвы? Пятеркас носа! Есть желающие?

Какие-то желающие оказались, и Нинкатоже встрепенулась, двинулась было к автобусу, но затормозиланаполпутию

юСторож запирал парадные двери собора. Агафангел разоблачился уже, но все не решался выйти из церкви, мялся в дверях. Старушку даже убирающую подозвал, собрался пустить наразведку, но устыдился, перекрестил, отправил с Богом.

И точно: в лиловом настое вечера, почти слившаяся темным своим платьем с черным древесным стволом, поджидалаНинка.

-- Здравствуйте, -- сказалапересохшими вдруг связками.

-- Здравствуйте, -- остановился наполноге монах.

-- А вы что, и впрямь -- Агафангел? Непривычно очень. Вы и в паспорте так?