Избранник

В подвале Сергей с трудом находит дверь, какая по идее должна вести во двор, наваливается на нее с трудом - и выпадает в некое квадратное углубление, возможно, бывший мусоропровод. Здесь, в полной темноте, он проводит восемнадцать часов, пытаясь выбраться, и, уже на грани беспамятства, вдруг выбирается во двор. Снаружи стоит яркий солнечный день, один из самых погожих дней в преддверье зимы. Во дворе - ни души. И только одна машина. Слишком знакомая, чтобы ошибиться. И слишком знакомая фигура в ней. Это фигура Ефима Ефимыча. Увидев Сергея, он машет рукой, приглашая его подойти. Сергей отделяется от стены и падает. Ефим Ефимыч подбегает, поддерживает и, ничего не спрашивая, волоком тащит его к машине. Несмотря на тяжелейшее состояние, мозг Сергея работает ясно. "Не верь этим добрым самаритянам! - сверлит его сознание мысль. Но ни руки, ни ноги не слушаются. Лежа на заднем сидении, жестоко страдая от тряски даже в этой мягкой машине, даже на этих ровных улицах, по которым она проезжает, он еще планирует рывком открыть дверь, выкатиться из машины... Но его сознание медленно окутывает туман какого-то липкого, красного, как самодельное вино, полузабытья, он погружается в него все глубже, все безвыходнее. И необходимость что-то предпринимать, куда-то бежать, отступает, и все, что вокруг, уже представляется таким малозначительным, таким мелким...

Он приходит в себя от запаха нашатыря и свежепропылесошенных ковров, на горе подушек в квартире-мастерской Ефим Ефимыча. И сознание его немедленно работает ясней, чем когда-либо. "Они же через полчаса приедут сюда. - Его голос не такой беспомощный, как он ожидал. Он может говорить почти нормально. - Им ничего не стоит вычислить, что это одно из немногих мест, где меня можно взять". - "Успокойся, - ровно говорит Ефим Ефимыч. - Зря ты полагал, что мастерская принадлежит мне, Ефиму Ефимычу Солодкину, на самом деле ее законная владелица - Валентина Николаевна Исаева. И об этом в милиции не обязательно должны знать". - "Почему в милиции?" - "Да, дорогой, в милиции. Там уже связали два трупа - сержанта войск КГБ (он в "свободное от работы" - в больнице - время на зоне строжаков сторожил), и этого, как там его, твоего приятеля детства, Сани, кажется, - с твоим исчезновением. И решили: раз третьего трупа не нашли, значит, ты убил. И еще отпечатки пальцев - на топорике. Твои, предположительно, мне знакомый мент рассказывал. Вот такой расклад".

"Как же вы решились, зная все? И как оказались во дворе больницы?" - "А вот этого, друг мой, я тебе не скажу". - "Что же теперь?" - "Откармливать тебя буду. Чтобы ты дальше смог уйти". - "Куда?" - "Езжай в Москву. Там тебя не найдут". - "А если откормите меня - и я от вас досрочно сбегу? Это не входит в ваши планы?" - "В мои планы входит дать тебе выжить - и спасти твои две последние работы. Так вот". - "Значит, спасти ... в бессрочное пользование... Или авторство?.." - "А я был, все-таки, прав, что ты плебей. Обыкновенный разбойник. С топором. С большой дороги. Вот топор и нашелся..." - "Если бы не нашелся, некого было бы спасать..." - "А умные люди до этого не доводят. У них в предках по генеалогической линии топоры не числятся!" "Конечно, нет. Для ношения оных они к себе в родню только палачей приглашают..." - "Ну, ладно. Сейчас кушать будем. И вино у меня есть столетней выдержки. Такое и мертвого на ноги поставит". - "Я хуже, чем мертвый, - мрачно говорит Сергей.

Месяц - срок вполне достаточный, чтобы заочно похоронить пропавшего без вести человека, тем более, если против него выступает самая страшная в мире организация. Чем больше времени проходит со дня его исчезновения, тем более невероятным представляется его появление, и даже лучшие друзья теряют надежду. Поэтому когда незнакомый мальчик стучит в дверь к Валере и передает записку от Сергея, эта записка представляется либо наваждением, либо провокацией. И, все-таки, Валера с Киней немедленно отправляются в указанное место, томимые тоской и нехорошим предчувствием. В необъяснимой спешке, почти не заботясь о том, чтобы не привести за собой "хвост", они продираются сквозь город, сквозь его расстояния, сквозь его транспортные артерии. В конце этой безумной гонки они, наконец-то, приблизились к цели. Когда они спустились в подвал, Сергей был еще жив.

Его лежащее на рваном матрасе, с почти такими же крепкими, как до больницы, бицепсами, тело - такое же огромное, как и раньше, но разум его отсутствует. Он в беспамятстве. При нем они быстро находят маленькую записную книжку, из которой узнают, что произошло в течении прошедшего месяца.

На второй день Ефим Ефимыч принес оригиналы двух последних работ Сергея и потребовал создать копии. За выполнение этой работы он обещал снабдить Сергея паспортом - "практически не фальшивая ксива, а настоящий" - на чужое имя, деньгами и даже машиной. Сергей выполнил это требование. Но ни денег, ни паспорта не получил. В ту же ночь он бежал из мастерской через окно на набережную Мойки, запасся продуктами недели на две и спрятался в одном подвале, который присмотрел еще когда учился на третьем курсе Академии. Было предусмотрено несколько вариантов выживания. Но судьба распорядилась по-иному. Уже на вторые сутки пребывания в подвале у Сергея начался жар, отнялись ноги, стало трудно дышать. Это был то ли рецидив, то ли что-то другое (когда он выполнял копии для Ефима Ефимыча, ему казалось, что краски имеют какой-то очень странный запах), но не все ли равно? На пятый день в подвале появился подросток примерно 13-ти лет, еще один (последний ли?) посвященный в тайну этого помещения. Не было иного выхода, как довериться ему. И Сергей отправил подростка в аптеку и на базар, в последней надежде выкарабкаться. На описании встречи с подростком записи в блокнотике и прерываются. Видимо, последнее, что успел Сергей написать нетвердой рукой, была записка, которую Валера до сих пор держал в потной ладони. Сергей умирал.

И только казалось, что за неподвижными мышцами его лица нет больше борьбы, нет больше коллоссального бремени взваленного им на себя долга. В глубине его сознания, за какой-то красноватой пеленой, он все еще ощущал себя присутствующим и даже в какой-то мере слышал голоса двух своих лучших друзей. Но они доносились до него то как звон маленьких колокольчиков, то как комариный писк, лишенные своего нормального объема и смысла, какой отступил и превратился в маленького комарика, несущественно-незначительного, маловажно-крошечного. Голос, опутанный железными лентами, растягивающий свои мышцы на обнаженных костях звуков, голос, как раскаленный свинец, вливающийся в уши и разрывающий всякие реальные представления и ощущения, этот голос даже не словами, а какими-то знаками-вспышками передавал смысл еще атавистически звучащей речи. "Приходят люди, и уходят люди, но земля не переполняется - число людей постоянно растет. То, что они называют жизнью короткая вспышка между двумя вечностями, - превратилась в хорошо отработанный акт, как отрыжка между обедом и ужином. Все меньше живущие стали задумываться над тем, для чего они существуют, что есть их существование, кем или чем оно дано. На время этой короткой вспышки - своей жизни - они становятся примерными исполнителями, потребителями еды, спиртного, развлечений и секса. Даже ненависти больше не существует, только злая зависть. Ненавидеть стали коллективно: ушастые носатых, непокрытоголовые - покрытоголовых, и так далее. Все делается коллективно: богатые коллективно обирают бедных, бедные коллективно либо хулят, либо славословят богатых, те, кто между, коллективно обороняются от тех и других. Творчество иссякает, и рожденные без вдохновения рациональные монстры технологий вот-вот проглотят все человечество. Но никого это больше не заботит: кому-то надо существование человеческого рода - иначе бы не существовал, так вот пусть он и заботится о дальнейшем... В этом мире больше гарантии умереть естественной смертью, с деньгами в кармане и среди богатой обстановки, когда не задумываешься о бедах человечества. И вдруг среди этих нечистот, среди этой насквозь провонявшей помойки появляешься ты, с твоими мечтами, с верой в абсолютную любовь, скрывая эту веру за суровым лицом и железными мышцами... Твои детские переживания, страхи, обиды и печали не умерли в тебе, как в других. Ты так и продолжал остро переживать все, и твоя жизнь, наполненная бесконечными ощущениями, болью, мечтой, растянутая на валиках бесконечного мира эмоций, превратилась в вечность по сравнению с минутным существованием других. Носитель иного хода времени, владелец альтернативного ощущения жизни, ты стал ненавистен всем им, для которых десятилетия мчатся со скоростью выпущенной из лука стрелы. Все твое поведение, все, что ты говорил, все, что ты делал, никак не согласовывалось с их временем, не совпадало по своей сути, по причинности и природе. Для тебя каждая минута растягивалась в бесконечную Вселенную, а они ее даже не замечали. Каждая твоя секунда, наполненная мириадами ощущений-градаций, распадалась на столько бесконечностей, что в них могли утонуть временные ощущения жизни всех людей вместе взятых! И все это в тебе зиждилось на том, что противоположно лжи - иначе оно бы не могло продолжаться. А в мире, окружающем тебя, все зиждется на лжи, на том, что люди живут одним днем, одним часом - а потом хоть потоп... Потому и правила их игры тебя не касались. Даже если бы ты никогда не создал ни одной талантливой по стандартам общества работы, твоя жизнь сама по себе была самым талантливым и самым лучшим из всего, что существовало в твое время".