Иные миры

Ощущения, образы посмертного состояния неизбежно проходят сквозь призму предшествующего опыта, через реалии той или иной культуры. Соответственно переживания эти выражаются на языке этого опыта, этой куль

туры. Отсюда и то, что у туруханеких нганасанов душу везут олени, и такая, кстати, деталь, как то, что стены темного, узкого туннеля состоят из снега.

Логично поэтому, что в древневавилонеком тексте долгий посмертный путь души лежит через пустыни, а в русских народных причитаниях это путь "по лесам, да по дремучим, по болотам, по седучим, по ручьям, по прегрубым...".

Как подчеркивает один из исследователей, сам опыт посмертного состояния не зависит от веры или системы культуры, к которой принадлежит человек. Но система культуры, ее символы накладывают отпечаток на образы этого опыта.

Ощущение движения, прохождения через темный туннель называет каждый третий-четвертый реанимированный, сохранивший память о посмертном своем состоянии.

Во многих случаях реанимированные упоминают о каком-то свете, как бы ждущим в конце туннеля. "Мало-помалу начал различать в глубине слабый белый свет. Он становился все ярче, сильнее, резче. Я был ослеплен этим светом-и в то же время меня влекло к нему, как мотылька к оконному стеклу". (Из воспоминаний реанимированного.) Каннингам, о котором я упоминал вначале, тоже говорит о пути через мрак к свету. Нередко свет этот персонифицирован, наделен чертами личности. (В древнерусских представлениях, например, в конце пути, "мытарств", душа встречает Бога.) Во всех случаях в конце пути как итог движения-встреча со светом. "Где светит свет, туда стремлюсь я" (Ригведа, Индия). У зырян это солнце, яркий солнечный свет. Иногда свет этот может быть связан с образом двери: "Из-под двери шел очень яркий свет". Интересно, что символ этот-света и двери - присутствует и в воспоминании блаженной Федоры о посмертном ее состоянии: "Небесные врата были как будто из светлого кристалла и дивно сияли".

Весьма небезынтересно, как представляется мне, еще одно свидетельство, которое хочу я привести здесь. Событие, о котором собираюсь я рассказать, произошло в одном из провинциальных русских городов в конце прошлого века. Главное действующее лицо, К. Икскуль, после того, что произошло с ним, по прошествии какого-то времени удалился в монастырь. Предоставим, впрочем, слово ему самому. (Привожу его рассказ с сокращениями.)

"...Случилось мне по делу службы попасть в К. и заболеть серьезно. Так как ни родных, ни даже своей прислуги в К. у меня не было, то и пришлось лечь в больницу. Доктора определили у меня воспаление легких".

К. Икскуль подробно описывает течение болезни. Несколько дней держалась высокая температура, затем она внезапно упала, видно, наступил кризис. "Помню, а часов около четырех я почувствовал как бы легкий озноб и, желая согреться, плотно увернулся в одеяло и лег было в постель, но мне вдруг сделалось очень дурно.

Я позвал фельдшера; он подошел, поднял меня с подушки и подал мешок с кислородом, где-то прозвенел звонок, и через несколько минут в мою палату вошел старший фельдшер, а затем один за другим оба наших врача.

В другое время такое необычайное сборище всего медицинекого персонала и быстрота, с которой собрались они, смутили бы меня, но теперь я отнесся к этому совершенно равнодушно, словно оно и не касалось меня.

Странная перемена произошла вдруг в моем настроении! За минуту перед тем жизнерадостный, я теперь, хотя и видел и отлично понимал все, что происходило вокруг меня, но к всему этому у меня вдруг явилась такая непостижимая безучастность, такая отчужденность, какая, думаю, совсем даже и не свойственна живому существу.

Я видел, например, как доктор протягивал руку и брал меня за пульс - я и видел и понимал, что он делает, но прикосновения его не чувствовал. Я видел и понимал, что доктора, приподняв меня, все что-то делали и хлопотали над моей спиною, с которой, вероятно, начался у меня отек, но что делали они-я ничего не чувствовал, и не потому, что в самом деле лишился способности ощущать, но потому, что меня нисколько не интересовало это, потому, что, уйдя куда-то глубоко внутрь себя, я не присушивался и не следил за тем, что делали со мной.

Во мне как бы вдруг обнаружилось два существа: одно-крывшееся где-то глубоко и главнейшее; другое внешнее и, очевидно, менее значительное; и вот теперь словно связывавший их состав выгорел и расплавился и они распались, а сильнейщее чувствовалось мною ярко, определенно, а слабейшее стало безразличным. Это слабейшее было мое тело.

Могу представить себе, как, может быть, всего несколько дней тому назад, был бы поражен я открытием в себе этого неведомого мною дотоле внутреннего моего существа и сознанием его превосходства над тою, другою моей половиной, которая по моим понятиям и составляла всего человека, но которого я теперь почти не замечал.

Вот доктор задал мне вопрос; я слышу и понимаю, что он спрашивает, но ответа не даю, не даю потому, что мне незачем говорить с ним. А ведь он хлопочет и

беспокоится обо мне же, но о той половине моего "я", которая теперь утратила всякое значение для меня, до которой мне нет никакого дела.

Я вдруг почувствовал, что меня с неудержимой силой потянуло куда-то вниз. В первый момент это ощущение было похоже на то, как бы к всем членам моим подвесили тяжелые, многопудовые гири...

И однако, как ни сильно было это ощущение, но не препятствовало мне думать и сознавать все; я сознавал и странность этого моего положения, помнил и сознавал действительность, то есть что я лежу на койке, что палата моя во втором этаже, что подо мною такая же комната, но в то же время по силе ощущения я был уверен, что, будь подо мною не одна, а десять нагроможденных одна на другую комнат, все это мгновенно расступится предо мною, чтобы пропустить меня... Куда? Куда-то дальше, глуоже, в землю. Именно в землю, и мне захотелось лечь на пол, и я сделал усилие и заметался.

- Агония, - услышал я произнесенное надо мной доктором слово.

Значение слышанного мною слова "агония" было вполне понятно для меня, но во мне как-то так перевернулось теперь, от моих отношений, чувств и до понятий включительно.