Мемуары

Молва об их приезде не замедлила распространиться, и к нему отнеслись по-разному: народ обрадовался, но большинство парламентских, не осведомленное о соглашении в Нуази {84} и подстрекаемое приверженцами двора, утверждало, что это - хитрость к что принц Конти и герцог Лонгвиль, связанные с принцем Конде такой личною близостью и такой общностью интересов, стремятся оказаться по главе партии лишь для того, чтобы отдать ее в жертву кардиналу Мазарини. Этот вымысел, которому легко мог поверить запуганный и робкий народ и пораженный неожиданностью Парламент, некоторое время побуждал бояться за безопасность г-жи де Лонгвиль, принца Конти и всех тех. кто за ними последовал. Сначала Парламент отверг их предложения; он принял их, лишь получив разъяснения от Коадъютора, Брусселя, Лонгея и тех, кто знал о соглашении в Нуази. Принц Конти и г-жа де Лонгвиль, дабы внушить к себе больше доверия, разместились в здании ратуши и тем самым полностью отдали себя в руки народа. {85}

Двор между тем был до крайности раздражен отъездом принца Конти, герцога Лонгвиля и прочих. Кардинал заподозрил, что вес произошло с одобрения Принца, и, находя себя недостаточно сильным, чтобы выдержать бремя столь крупных событий, приготовился покинуть королевство. Но вскоре Принц успокоил его: он с таким возмущением отзывался о принце Конти, г-же де Лонгвиль и обо мне, что не оставил в Кардинале сомнений относительно своей искренности. Были приняты дополнительные меры, чтобы уморить Париж голодом, и принц Конде взял на себя руководство этим столь сложным делом. Противная партия также не пренебрегла ничем для обеспечения своей безопасности. Губернатор Пикардии герцог Эльбеф {86] первым предложил свои услуги Парламенту: он рассчитывал, что, став во главе партии, извлечет для себя немалые выгоды. Он был умен и красноречив, но тщеславен, корыстолюбив и малонадежен. Прибытие принца Конти и герцога Лонгвиля вызвало в нем ревнивое чувство, но он не решился открыто подрывать доверие к ним, хотя весьма ловко препятствовал его укреплению. Тогда же примкнул к Парламенту и герцог Буйонский. Мне пришлось уже в другом месте упоминать о его блестящих качествах и заслугах. Виконт Тюренн, {87} его брат, был с ним единодушен и командовал нашей армией против Германии. Деяния этого великого человека с такой полнотой рисуют его достоинства, что мне незачем на них останавливаться, а все, совершенное им в дальнейшем во славу короля и французского государства, должно начисто загладить ошибку, на которую его в этом случае толкнули интересы герцога Буйонского и его фамилии, равно как и личное недовольство. Он вошел в сношения со своим братом и вознамерился употребить подчиненную ему армию для поддержки парижской партии, но войска остались верны своему долгу, и ему ради обеспечения себе безопасности пришлось удалиться в Голландию. Маршал Ламотт-Уданкур {88} был злейшим врагом Летеллье; он жаждал отметить за то, как тот обошелся с ним, отдав приказ о его аресте и отняв у него должность, которую он отправлял в Каталонии. Он был храбр, наделен способностями в военном деле, но при наличии здравого смысла ум у него был посредственный, образ мыслей весьма заурядный и, как это обычно бывает с теми, кто достигнутым положением обязан себе самому, рисковать им он смертельно боялся. Тем не менее и он примкнул к парламентской партии. Герцог Бофор вскоре последовал его примеру. Он бежал из Венсеннской башни {89} с большой смелостью, ловкостью и редкой удачей, и народ встретил его как своего освободителя. Обилие стольких значительных лиц укрепило надежды партии. Были собраны крупные денежные средства; набраны войска; парижский парламент разослал письма другим парламентам королевства; в провинции были отправлены циркулярные послания; были распределены военные должности: герцоги Бофор, Эльбеф, Буйонский и маршал Ламотт были назначены генералами под началом принца Конти; герцог Люин, {90} Нуармутье и я генерал-лейтенантами. Герцог Лонгвиль, стараясь избежать осложнений, возможных из-за титула, на который он притязал, {91} уехал в Нормандию, дабы удержать эту провинцию на своей стороне. Была принята ощутительная помощь людьми и деньгами, предложенная Эрцгерцогом. {92} Наконец, к гражданской войне готовились с тем большей горячностью, что она была внове. Но основная ее причина - ненависть к кардиналу Мазарини, внушавшему почти равное омерзение обеим враждующим партиям.

Ощущавшаяся в Париже острая необходимость срочно набрать войска привела к тому, что они оказались плохими: не было возможности отбирать и офицеров и солдат по степени их пригодности, и приходилось принимать первых попавшихся. Между тем Кардинал не останавливался ни перед чем, чтобы создать в Парламенте враждующие между собой группировки и посеять рознь среди генералов. Различия их взглядов и интересов вскоре принесли желанные для него плоды. Что касается противостоящего стана, то армия короля день ото дня укреплялась, и принц Конде, движимый личною неприязнью, сражался за Кардинала, одновременно отмщая и собственные обиды. Он перекрыл наиболее важные дороги в Париж, чтобы отрезать пути сообщения с сельскою местностью, и нисколько не сомневался, что, не получая никакой помощи и съестных припасов, город вскоре будет доведен до последней крайности. Шарантон был отрезан, и парижане, которые им ранее завладели, держали там две тысячи человек во главе с Кланле, чтобы сохранить за собою позицию на реках Сене и Марне. Принц Конде захватил ее, почти не встретив сопротивления. Это произошло среди бела дня, {93} на виду у всех наших войск и более пятидесяти тысяч вооруженных горожан. Там был убит герцог Шатильон, {94} генерал-лейтенант королевской армии; что касается наших, то Кланле и весь его гарнизон были разбиты наголову. Эта неудача вызвала в Париже большое уныние; цены на съестные припасы поднялись, и возникло опасение, что в них может оказаться нужда. Тем не менее часто прибывали обозы, и как-то, когда один из них, и притом значительный, приближался к городу, королевские войска под началом Нерлье {95} проникли на дорогу близ Вильжюифа. У деревни Витри завязался упорный бой, в котором Нерлье был убит. Обоз прошел, но, поскольку схватка заняла известное время, весь Париж успел всполошиться, и более ста тысяч горожан вышли нас встретить. Этот успех, не имевший, в сущности, никакого значения, озабоченный народ воспринял как блистательную победу и приписал ее исключительно доблести герцога Бофора: его, словно триумфатора, проводили до ратуши под приветственные клики несметной толпы.