Мемуары

Принц Конти вступал в большой свет. Внешнее благообразие, в котором ему отказала природа, {75} он хотел возместить впечатлением, производимым его остроумием и образом мыслей. Он был слабохарактерен и легкомыслен, но всецело подчинялся г-же де Лонгвиль, которая возложила на меня заботу руководствовать им. Герцог де Лонгвиль был умен и опытен; он легко входил по враждебные двору партии и еще легче из них выходил; он был малодушен, нерешителен и недоверчив; долгое время управляя Нормандией, он полновластно распоряжался руанским парламентом, большею частью дворянства и несколькими крепостями этой провинции.

Коадъютор Парижский, связанный с ним родством и длительной дружбой, благодаря своему положению имел большой вес в народе и парижском парламенте, и все священники беспрекословно исполняли его приказания: при дворе у него были друзья и единомышленники, и он старался привлечь на свою сторону Нуармутье, {76} Лега, {77} кое-какие остатки клики Высокомерных и еще некоторых других лиц, стремившихся выдвинуться благодаря смуте. Он отличался проницательностью и остроумием, был общителен и бескорыстен, но часто скрывал от друзей свои мысли и умел изображать добродетели, которых у него не было. Он был горд и надменен. Пренебрежение, выказанное ему королевой и Кардиналом в ответ на его предложение взять на себя посредничество и способствовать пресечению беспорядков в День баррикад, {78} смертельно его уязвило. Парламент, задетый оскорблением, нанесенным ему, как он считал, в лице президента Бланмениля и Брусселя, после их освобождения, отказать в котором королева не решилась, осмелел еще больше. Самые влиятельные и чувствовавшие себя в опасности представители этого учреждения помышляли о том, как бы оберечься от злобы Кардинала и упредить его месть.

Таково было положение дел, каким я его застал, и все свои усилия я сосредоточил лишь на одном: преодолеть страхи и нерешительность принца Конти и герцога Лонгвиля, которым надлежало положить начало осуществлению этого столь великого замысла. Принц Конде изменил свои взгляды и действовал заодно с двором. Моя близость с принцем Конти и г-жой де Лонгвиль была ему неприятна, хотя он ничем мне этого не показывал. Ожесточение умов все нарастало, и кардинал Мазарини, сочтя, что оставаться в Париже ему больше небезопасно, решил, наконец, по уговору с Месье и Принцем обложить его правильною осадой, предварительно увезя короля в Сен-Жермен. Для исполнения этого дела требовались чрезвычайные меры: иначе последствия оказались бы слишком опасны и вредоносны для государства. Войск у короля было мало, но полагали, что их хватит на то, чтобы перерезать дороги и задушить голодом этот великий город. Рассчитывали, что его станут раздирать на части всевозможные партии и группировки и что, не имея вождей, регулярных войск и запасов продовольствия, он примет условия, какие пожелают ему навязать. В этой надежде король в сопровождении Месье, {79} королевы, герцога Орлеанского, Принца и принца Конти тайно в полночь, в крещенский сочельник 1649 года, покинул Париж и направился в Сен-Жермен. За ним последовал в величайшем беспорядке весь двор. Принцесса выразила желание увезти с собой и г-жу де Лонгвиль, которая должна была вскоре родить, но та, сославшись на вымышленное недомогание, осталась в Париже.

Этот столь стремительный отъезд короля вызвал в умах народа и в Парламенте неописуемые смятение и тревогу. Он ошеломил и тех, кто был наиболее восстановлен против двора, и момент, когда нужно было принять решение, им показался ужасным. Парламент и магистрат направили в Сен-Жермен своих представителей, чтобы засвидетельствовать свою встревоженность и покорность. Я отправился в Сен-Жермен {81} в день, когда туда прибыл двор; туда же явился и герцог Лонгвиль. Оттуда я раза два ездил в Париж, чтобы укрепить дух в тех приверженцах нашей партии, которые были охвачены колебаниями, и вместе с г-жой де Лонгвиль, Коадъютором, Лонгеем {82} и Брусселем установить день, когда надлежит явиться в Париж принцу Конти и герцогу Лонгвилю. Кардинал Мазарини, зная, что я располагаю возможностью беспрепятственно проникать в город и выбираться оттуда, несмотря на то что городские ворота тщательно охраняются, попросил меня привезти ему из Парижа деньги, но от этого поручения я отказался, не желая ни оказать ему эту услугу, ни злоупотребить его доверием. Между тем в Париже все было готово, и я возвратился в Сен-Жермен побудить принца Конти и герцога Лонгвиля немедленно туда выехать. Последний стал без конца придумывать всякого рода препятствия и раскаивался, что связал себя соучастием в этом деле. Больше того, я стал опасаться, как бы он не пошел дальше и не открыл Принцу всего, что знал о наших намерениях. Охваченный сомнениями, я отправил в Париж Гурвиля, {83} наказав ему сообщить г-же де Лонгвиль и Коадъютору, какие подозрения вызывает герцог Лонгвиль; я поручил ему также встретиться с Лонгеем и Брусселем и дать им понять, насколько чревато опасностями дальнейшее промедление. Можно посчитать странным, что столь важное дело я допарил Гурвилю, который был тогда еще очень молод и малоизвестен. Но поскольку я испытал его преданность в других обстоятельствах, поскольку он был весьма зрел умом и отважен, все те, с кем я общался через него, прониклись к нему доверием, и лишь на основании словесных сообщений, которые он передавал от одних к другим, мы действовали вполне согласованно. Он вернулся в Сен-Жермен, торопя нас с отъездом в Париж, но герцог Лонгвиль не мог на это решиться, и мы, маркиз Нуармутье и я, были вынуждены поставить его в известность, что увезем с собой принца Конти и объявим во всеуслышание, что только герцог поступил бесчестно и не сдержал слова, данного друзьям и единомышленникам, тогда как сам же вовлек их в дело, от которого затем отступился. Этих упреков он не мог вынести и уступил нашим настояниям. Я взялся держать наготове для них лошадей на кухонном дворе в час пополуночи, но, не известив меня, они взяли других и укатили в Париж. Я же тем временем поджидал их в ими же указанном месте и пробыл там до самой зари. Я не мог возвратиться в замок, чтобы выяснить, что с ними случилось, и, хотя отчетливо понимал, в какой опасности нахожусь, если дело открылось и если меня найдут в столь подозрительный час сторожащим для них лошадей, предпочел все же скорее подвергнуться превратностям случая, чем, создав им помеху, подставить их под удар. Наконец, я узнал, что они выехали в Париж, и добрался туда спустя много времени после их прибытия.