Романсеро

Тоже выучил ребенок,

И свои познанья вскоре

Превосходно применил он

В изучении Талмуда.

Да, родитель очень рано

Ввел его в Талмуд, а после -

И в великую Галаху,

В эту школу фехтованъя,

Где риторики светшш,

Первоклассные атлеты

Вавилона, Пумпедиты

Упражнялись в состязаньях.

Здесь ребенок изощрился

В полемическом искусстве,-

Этим мастерством словесным

Позже он блеснул в "Козари".

Но, как небо нам сияет

Светом двойственной природы:

То горячим светом солнца,

То холодным лунным светом,

Так же светит нам Талмуд,

Оттого его и делят

На Галаху и Агаду.

Первую назвал я школой

Фехтования, а вторую

Назову, пожалуй, садом,

Садом странно-фантастичным,

Двойником другого сада,

Порожденного ютгда-то

Также почвой Вавилона:

Это сад Семирамиды,

Иль восьмое чуда света.

Дочь царей Семирамиду

Воспитали в дежстве птицы,

И царица сохранила

Целый ряд привычек птичьих:

Не хотела променады

Делать по земле, как все мы,

Млеком вскормленные твари,

И взрастила сад воздушный,-

Высоко на колоссальных

Колоннадах заблистали

Клумбы, пальмы, апельсины,

Изваянья, водометы -

Скреплены хитро и прочно,

Как плющом переплетенным,

Сетью из мостов висячих,

Где качались важно птицы,

Пестрые, большие птицы,

Мудрецы, что молча мыслят,

Глядя, как с веселой трелью

Подле них порхает чижик.

Все блаженно пьют прозрачный,

Как бальзам душистый, воздух,

Не отравленный зловонным

Испарением земли..

Да, Агада -- сад воздушный

Детских вымыслов, и часто

Юный ученик Талмуда,

Если сердце, запылившись,

Глохло от сварливой брани

И от диспутов Галахи,

Споров о яйце фатальном,

Что снесла наседка в праздник,

Иль от столь же мудрых прений

По другим вопросам, -- мальчик

Убегал, чтоб освежиться,

В сад, в цветущий сад Агады,

Где так много старых сказок,

Подлинных чудесных былей,

Житий мучеников славных,

Песен, мудрых изречений,

Небылиц, таких забавных,

Полных чистой пылкой веры.

О, как все блистало, пело,

Расцветало в пышном блеске!

И невинный, благородный

Дух ребенка был захвачен

Буйной дерзостью фантазий,

Волшебством блаженной скорби,

Страстным трепетом восторга -

Тем прекрасным тайным миром,

Тем великим откровеньем,

Что поэзией зовется.

И поэзии искусство -

Высший дар, святая мудрость -

Мастерство стихосложенья

Сердцу мальчика открылось.

Иегуда бен Галеви

Стал не только мудрый книжник,

Но и мастер песнопенья,

Но и первый из поэтов.

Да, он дивным был поэтом,

Был звездой своей эпохи,

Солнцем своего народа -

И огромным, чудотворным,

Огненным столпом искусства.

Он пред караваном скорби,

Пред Израилем-страдальцем,

Шел пустынями изгнанья.

Песнь его была правдива,

И чиста, и непорочна,

Как душа его; всевышний,

Сотворив такую душу,

Сам доволен был собою,

И прекраснейшую душу

Радостно поцеловал он,-

И трепещет тихий отзвук

Поцелуя в каждой песне,

В каждом слове песнотворца,

Посвященного с рожденья

Божьей милостью в поэты.

Ведь в поэзии, как в жизни,

Эта милость -- высший дар!

Кто снискал ее -- не может

Ни в стихах грешить, ни в прозе.

Называем мы такого

Божьей милостью поэта

Гением; он в царстве духа

Абсолютный самодержец,

Он дает ответ лишь богу,

Не народу, -- ведь в искусстве

Нас народ, как в жизни, может

Лишь казнить, но не судить.

2

"Так на реках вавилонских

Мы рыдали, наши арфы

Прислонив к плакучим ивам",-

Помнишь песню древних дней?

Помнишь -- старое сказанье

Стонет, плачется уныло,

Ноет, словно суп в кастрюльке,

Что кипит на очаге!

Сотни лет во мне клокочет,

Скорбь во мне кипит! А время

Лижет рану, словно пес,

Иову лизавший язвы.

За слюну спасибо, пес,

Но она лишь охлаждает,

Исцелить меня могла бы

Смерть,--но я, увы, бессмертен!

Год приходит, год проходит!

Деловито ходит шпулька

На станке, -- а что он ткет,

Ни единый ткач не знает.

Год приходит, год проходит,-

Человеческие слезы

Льются, капают на землю,-

И земля сосет их жадно.

Ах, как бешено кипит!

Скачет крышка!.. Слава мужу,

Чья рука твоих младенцев

Головой швырнет о камень.

Слава господу! Все тише

Котелок клокочет. Смолк.

Мой угрюмый сплин проходит,

Западно-восточный сплин.

Ну, и мой конек крылатый

Ржет бодрее, отряхает

Злой ночной кошмар и, мнится,

Молвит умными глазами:

"Что ж, опять летим в Толедо,

К маленькому талмудисту,

Что великим стал поэтом,-

К Иегуде бен Галеви?"

Да, поэт он был великий -

Самодержец в мире грезы,

Властелин над царством духов,

Божьей милостью поэт.

Он в священные сирвенты,

Мадригалы и терцины,

Канцонетты и газеллы

Влил огонь души, согретой

Светлым поцелуем бога!

Да, поистине был равен

Этот трубадур великий

Несравненным песнотворцам

Руссилъона и Прованса,

Пуату и прочих славных

Померанцевых владений

Царства христиан галантных.

Царства христиан галантных

Померанцевые земли!

Их цветеньем, блеском, звоном

Скрашен мрак воспоминаний!

Чудный соловьиный мир!

Вместо истинного бога -

Ложный бог любви да музы,-

Вот кому тогда молились!

Розами венчая плеши,

Клирики псалмы там пели

На веселом лангедоке,

А мирянин, знатный рыцарь,

На коне гарцуя гордо

В стихотворных выкрутасах

Славил даму, чьим красотам

Радостно служил он сердцем.

Нет любви без дамы сердца!

Ну, а уж певец любви -

Миннезингер, -- тот без дамы

Что без масла бутерброд!

И герой, воспетый нами,

Иегуда бен Галеви,

Увлечен был дамой сердца -

Но совсем особой дамой.

Не Лаурой, чьи глаза,

Эти смертные светила,

На страстной зажгли во храме

Знаменитейший пожар,

Не нарядной герцогиней

В блеске юности прекрасной,

Королевою турниров,

Присуждавшей храбрым лавры,

Не постельной казуисткой,

Поцелуйным крючкотвором,

Докторолухом, ученым

В академиях любви,-

Нет, возлюбленная рабби

В жалкой нищете томилась,

В лютой скорби разрушенья

И звалась: Иерусалим.

С юных лет в ней воплотилась

Вся его любовь и вера,

Приводило душу в трепет

Слово "Иерусалим".

Весь пунцовый от волненья,

Замирая, слушал мальчик

Пилигрима, что в Толедо

Прибыл из восточных стран

И рассказывал, как древний

Город стал пустыней дикой,-

Город, где в песке доныне

Пламенеет след пророка,

Где дыханьем вечным бога,

Как бальзамом, полон воздух.

"О юдоль печали!" -- молвил

Пилигрим, чья борода

Белым серебром струилась,

А у корня каждый волос

Черен был, как будто сверху

Борода омоложалась, -

Странный был он пилигрим;

Вековая скорбь глядела

Из печальных глаз, и горько

Он вздыхал: "Иерусалим!

Ты, людьми обильный город,

Стал пустынею, где грифы,

Где гиены и шакалы

В гнили мерзостно пируют,

Где гнездятся змеи, совы

Средь покинутых развалин,

Где лиса глядит спесиво