Осада Лондона

— Сказал? Разумеется, нет! Неужто вы полагаете, я позволила бы ему хотя намекнуть, что нуждаюсь в каких-то одолжениях? Хотела бы я послушать, как он говорит, что мне требуется помощь!

— Не понимаю, почему бы ему так и не сказать… сами-то вы перед этим не останавливаетесь, говорите каждому встречному.

— Каждому встречному? Я говорю это вам и Джорджу Литлмору… когда я нервничаю. Вам — потому что вы мне нравитесь, а ему — потому что я его боюсь. Вас, между прочим, я ни чуточки не боюсь. Я совсем одна… У меня никого нет. Нужна же мне какая-то поддержка. Сэр Артур заметил, что вчера вечером я была с вами нелюбезна, и побранил меня за это; вот почему я догадалась, что у него на уме.

— Очень ему обязан, — проговорил Уотервил, совершенно сбитый с толку.

— Так что помните: вы отвечаете за меня. Вы не собираетесь предложить мне руку? Нам пора идти в дом.

— Удивительное вы создание, — пробормотал Уотервил, в то время как она стояла, глядя на него с улыбкой. — Чего только в вас нет!

— Ну-ну, смотрите, теперь вы не влюбитесь! — вскричала миссис Хедуэй со смехом и, не беря предложенной руки, прошла в дверь, оставив его позади.

В тот вечер, перед тем как переодеться к обеду, Уотервил забрел в библиотеку; он был уверен, что найдет там превосходные переплеты. В комнате никого не было, и он провел счастливые полчаса среди сокровищ литературы и шедевров переплетного мастерства, сработанных из старинного сафьяна. Наш дипломат питал глубокое уважение к хорошим книгам и считал, что они должны иметь соответствующее облачение. День пошел на убыль, и всякий раз, что Уотервил различал в многоцветном полумраке поблескивание золоченого корешка, он снимал том с полки и шел к нише одного из окон. Только он кончил рассматривать восхитительно благоухающий фолиант и собирался отнести его на место, как вдруг прямо перед ним возникла леди Димейн. В первый момент он испугался ее появления, ибо в высокой, стройной фигуре, прекрасном лице, казавшемся бледным на фоне высоких коричневых стен, и той целеустремленной серьезности, с которой она явилась ему, было что-то призрачное. Однако он тут же увидел, что она улыбается, и услышал, как она произносит своим нежным, грустным голосом:

— Разглядываете наши книги? Боюсь, они довольно скучны.

— Скучны? Что вы, они такие же веселые, как в тот день, когда их переплели, — и он повернул к ней тисненную золотом крышку фолианта.

— Давно уже я не брала их в руки, — негромко проговорила леди Димейн, подходя к окну, и, остановившись, посмотрела наружу. За прозрачным стеклом парк уходил вдаль, на голых ветвях огромных дубов повис сгущающийся вечерний сумрак. Все выглядело холодным и пустынным. Деревья стояли с высокомерным видом, словно сознавали свою значительность, словно самое природу подкупили каким-то образом, чтобы она приняла сторону уорикширской знати. С леди Димейн беседовать было нелегко, она была замкнута и немногословна, она находилась в плену своих представлений о себе и окружающем ее мире. Даже простота ее была данью условности, пусть условности и благородной. Вы бы посочувствовали леди Димейн, если бы догадались, в каком жестком альянсе живет она с некими неукоснительными идеалами. От этого у нее бывал временами усталый вид, как у человека, взвалившего на себя непосильную ношу. От нее исходил ровный свет, что отнюдь не равнозначно интеллектуальному блеску и скорее свидетельствует о тщательно охраняемой непорочности души.

Леди Димейн ничего не ответила на его слова, но и в самом молчании ее, казалось, таилось значение, словно она хотела показать, что у нее есть к нему конфиденциальное дело, не утруждая себя словами. Она привыкла к тому, что люди сами догадываются, чего ей от них нужно, и избавляют ее от объяснений. Уотервил сказал наудачу несколько слов о том, какой прекрасный стоит вечер (в действительности погода испортилась), которые она не удостоила ответом. Затем, с присущей ей мягкостью, произнесла:

— Я надеялась застать вас здесь. Я хочу вас кое о чем спросить.

— О чем вам будет угодно… Я к вашим услугам! — воскликнул Уотервил.

Она кинула на него взгляд — не высокомерный, напротив, чуть ли не умоляющий, — казалось, говоря: «Пожалуйста, будьте со мной проще… как можно проще». Затем оглянулась, словно в комнате были еще люди; ей не хотелось, чтобы создалось впечатление, будто она предумышленно зашла сюда, будто ей нужно побеседовать о чем-то с ним наедине. Но, так или иначе, она была здесь и продолжала свою речь:

— Когда сын сообщил о своем желании пригласить вас в Лонглендс, я очень обрадовалась. Конечно, нам приятно видеть вас у себя, но к тому же… она замялась на мгновение, затем добавила просто: — Я хочу спросить вас о миссис Хедуэй.

«Так я и знал!» — вскричал про себя Уотервил. Но внешне он ничем себя не выдал, лишь улыбнулся как можно приятнее и сказал:

— Я вас слушаю.

— Вы не рассердитесь на меня? Надеюсь, что нет. Мне больше некого спросить.

— Ваш сын знает миссис Хедуэй куда лучше, чем я, — Уотервил произнес эти слова без всякого намерения ее уязвить, просто чтобы выйти из трудного положения, и сам был напуган тем, какой издевкой они прозвучали.

— Не думаю, чтобы он ее знал. Она знает его, но это вовсе не одно и то же. Когда я спрашиваю его о ней, он отвечает мне, что она обворожительна. Она действительно обворожительна, — произнесла леди Димейн с неподражаемой сухостью.

— Вполне с вами согласен. Она очень мне нравится, — радостно подхватил Уотервил.

— Тем проще вам высказать о ней свое мнение.

— Хорошее мнение, — сказал, улыбаясь, Уотервил.

— Конечно, если оно хорошее. Я буду счастлива его услышать. Я только того и хочу — услышать о ней что-нибудь хорошее.

Казалось бы, после этого Уотервилу оставалось одно: разразиться хвалебной речью в честь своей загадочной соотечественницы, но он понимал, что в этом таится не меньшая опасность.

— Я могу сказать лишь одно: она мне нравится, — повторил он. — Она была очень мила со мной.

— Она, по-видимому, всем нравится, — сказала леди Димейн, сама не ведая, сколь патетически звучат ее слова. — Она, бесспорно, очень забавна.

— Она очень доброжелательна, она полна благих намерений.

— Что вы называете благими намерениями? — спросила леди Димейн чрезвычайно любезно.

— Ну, я имею в виду, что она сама расположена к людям и хочет расположить их к себе.

— Разумеется, вы не можете ее не защищать. Ведь она американка.

— Защищать?.. Для этого надо, чтобы на нее нападали, — со смехом возразил Уотервил.

— Вы абсолютно правы. Мне нет надобности указывать на то, что я на нее не нападаю. Я не стану нападать на свою гостью. Я только хочу хоть что-нибудь узнать о ней, и, если сами вы не хотите мне в этом помочь, возможно, вы хотя бы назовете кого-нибудь, кто это сделает.

— Спросите у нее самой. Она ответит вам в ту же минуту.

— То, что она говорила моему сыну? Я ее не понимаю. Сын не понимает ее. Все это очень странно. Я так надеялась, что вы, быть может, что-нибудь мне объясните.

Несколько секунд Уотервил молчал.

— Боюсь, я не сумею объяснить вам миссис Хедуэй, — произнес он наконец.

— Значит, вы признаете, что она весьма своеобразна.

Уотервил опять помолчал.

— Ответить на ваш вопрос — было бы взять на себя слишком большую ответственность.

Уотервил чувствовал, что поступает неучтиво; он прекрасно знал, чего именно ждет от него леди Димейн, но не собирался чернить репутацию миссис Хедуэй ей в угоду. И вместе с тем его деятельное воображение помогло ему понять и даже разделить чувства этой хрупкой, чопорной, строгой женщины, которая — это было нетрудно увидеть — искала (и нашла) свое счастье в культе долга и в предельной верности двум или трем объектам ее привязанности, избранным раз и навсегда. При ее взгляде на вещи миссис Хедуэй действительно должна казаться ей антипатичной и даже опасной. Однако Уотервил тут же понял, что леди Димейн восприняла его последние слова как уступку, которая может ей помочь.