Страница 48 из 55
Николаю приходилось особенно туго. Он едва ступал на раненую ногу. Начала открываться и рана на руке.
Мы с ним решили бежать, как только потеплеет.
- Будь что будет, а я не намерен загнуться тут, как червяк. Пристрелят - так уж лучше на воле; нет сил больше терпеть! - твердил тезка.
А немного спустя нас опять погрузили на машины и повезли дальше. Мы проехали полдня и остановились на берегу реки Майн. У причалов стоял длинный ряд барж. На берегу, возле самой воды, лежали кучи камня. Мы несколько дней подряд грузили его на баржи. Потом нас снова повезли и, высадив в каком-то городе, разместили в опустевшем здании с выбитыми окнами.
На другой день нас вывели в город. Колонной по три мы двинулись по улице с ломами и лопатами в руках: нас послали на очистку городских улиц.
Город разрушен недавней бомбежкой. Редкий дом остался целым. Кучи развалин напоминают египетские пирамиды. По улицам валяется домашняя утварь, какая-то посуда - всего не перечесть. Остовы некоторых домов еще дымятся. Изредка показываются на улицах жители. Многие покинули город. Понятно, что немало людей лежит под грудами развалин. Разрушенные дома стоят как мрачные памятники над их могилами.
Николай на каждом шагу тычет меня в бок:
- Ты погляди-ка, тезка, погляди, что здесь делается!
- Вижу, тезка, вижу, - говорю я ему. - Ведь не слепой же я.
- Да нет, ты посмотри получше. Запомни. Вернешься на родину рассказывать будешь. Такое, брат, не всегда увидишь. Это же гибель фашизма, ты это понимаешь, тезка? Мы - очевидцы его последнего вздоха!
- Понимаю, тезка, понимаю.
- А чего ты молчишь, если понимаешь?
- Я думаю, тезка.
- О чем ты думаешь?
- Думаю, вот вернуться бы домой да книгу написать - обо всем, что мы тут перенесли, перевидели. Молодым была бы наука.
- Вот это идея! - воскликнул Николай и хлопнул меня по спине. Потом посмотрел мне в глаза и спросил:
- Ты, может, писатель?
- Не знаменитый, а все ж писал кое-что.
- Вот ведь какой ты скрытный, черт. Столько дружим, а ты бы хоть слово про себя сказал! - по лицу Николая скользнула тень обиды.
- А ты разве рассказываешь о себе? - возразил я.
- А что мне говорить-то? Ну, я командир. Защищал Брестскую крепость. Ранили, попал в плен. Вот знай, если хочешь, - сказал Николай и смущенно опустил глаза.
- Да и ты, шайтан этакий, ничем не лучше. До сих пор скрывал все, а?
На это Николай ничего не ответил. Через несколько шагов он возобновил прежний разговор:
- Надо, надо писать. Пускай знают, что все это значит...
Он задумался и снова пошел молча. Потом добавил:
- А книга выйдет, мне одну пошлешь?
- Разумеется.
- Смотри, тезка, не забудь!
"ФАУ-3"
Выйдя на окраину города, мы остановились возле моста. Ближний конец его разрушен. На противоположной стороне выстроились вдоль дороги машины, толпятся люди. Большинство в штатском. Слышно, как кричат дети и женщины. Лошади, запряженные парами, сгрудились у самого въезда на мост. На повозках - швейные машины, домашняя утварь, а на них сидят седые старики и старухи.
Картина была понятной: немцы сломя голову бегут с насиженных мест. Стало быть, на той стороне - фронт, война перекинулась на немецкую землю. С каждым днем все тесней сжимается огненное кольцо вокруг "великого райха", и его население, не находя себе укрытия, бежит, точно заблудившееся стадо, бог весть куда.
Вот ринулись они через реку, а мост разрушен...
Николай Жадан опять толкнул меня в бок. На этот раз я поспешил ответить наперед:
- Вижу, вижу...
- Вот, - протянул Николай. - Вот это и составит последнюю страницу твоей книги...
- А почему последнюю? - спросил я.
- Да ведь эта картина означает, что фашисты доживают свои последние дни на земле. А там наступит расплата за все выплаканные слезы, за всю пролитую кровь. Эх, брат, хоть бы денек повоевать с винтовкой в руках да перешагнуть порог во вражий дом...
Николай смолк. Лицо его было серьезно и задумчиво.
- Нет, не придется, видно... Праздник победы справят и без нас, проговорил он, вздыхая.
Я промолчал...
Нам приказали заваливать пробоину в мосту землей и щебнем.
На противоположном берегу путались в толпе старички с винтовками. Они то и дело, вытягивая шеи, поглядывали в небо: опасались бомбежки.
Один из пленных, посмотрев на них, сказал с усмешкой:
- Ишь, солдаты тотальной войны, бородатые гауляйтеры!
- На них далеко не уедешь, - заметил другой.
В последние месяцы войны в немецком тылу почти не было видно молодых солдат. Как только Гитлер объявил тотальную мобилизацию, их всех, наверно, тут же отправили на фронт. А в Германии ходили по улицам одни лишь горбатые старички с винтовками. Это и был "последний батальон" Гитлера.
Мы приступили к работе. Скоро к мосту пригнали к нам "на подмогу" польских и французских военнопленных.
Полтысячи человек шесть часов подряд закидывали провал в мосту щебенкой. Вода поднялась и забурлила под мостом, как будто и она стремилась убежать куда-то.
Насыпь, наконец, сравнялась с мостом, и люди, повозки, машины, только того и дожидавшиеся, давясь и толкаясь, ринулись с места, и мост загрохотал.
Николай смотрит, улыбается и что-то говорит. Но я его не слышу. Я гляжу на беженцев, двинувшихся по мосту. Все торопятся. Но куда?.. На руках у матерей плачут светловолосые младенцы. Машут ручонками...
Нас опять погрузили в машины и повезли неведомыми дорогами. Пусть везут, нам теперь все равно. Куда бы нас ни завезли, мы сейчас спокойны! В худшем случае нас могут перестрелять в каком-нибудь лесу из пулеметов. Но фашизма это не спасет. Меч правосудия уже навис над головой гитлеровцев.
Настроение у товарищей приподнятое. Мы запеваем то украинскую песню, то русскую. Даже голод как будто забылся.
Солдаты, конвоирующие нас, за эти дни что-то совсем притихли. Они еще покрикивают на нас, но рукам воли уже не дают. События последних месяцев заметно укротили немцев. Некоторые солдаты начали даже угощать нас табаком.
- Соб-баки, уже хвостами повиливают, - говорил Николай, глядя на них исподлобья.
Нас привезли в какое-то село и снова разместили в лагере. Мы узнали, что до нас тут содержались пленные французы. Вывезли их отсюда дней десять назад.