Дорога на Берлин

- Это - корреспондент, - представил Слюсарев Автономова. - Русский военный корреспондент. Он всю войну с нами.

- О, корреспондент! Хэлло, мистер!..

Американцы наперебой протягивают ему руки.

- Куда ж вы идете сейчас? - спрашивает Автономов Когута.

- Ту Эмерика! Домой. Лос-Анджелес.

- Что, вы идете на восток? Вам туда? - корреспондент показывает рукой на запад. - Туда надо. Берлин. Париж. Атлантический океан. Америка.

- Но, но! - машет головою Когут. - Нет. Туда нет. Нельзя. Мы идем: Брест, Москва, Влядивосток, Эмерика...

- Ишь ты! - усмехнулся Слюсарев. - Соображают! Эй, камрад, значит, выходит, путь на родину лежит-то через Москву?

- О, yes! Москва. Россия. Свобода. Эмерика. Спасибо.

- Спасибо? Ишь ты, спасибо!.. - даже законфузился Слюсарев. - Нет, ты мне лучше вот что скажи, камрад. Прочувствовал ли ты, американец, кто тебя из неволи-то спас, кто Гитлера разбил, кто мир освободил, а? Расчувствовал ли ты?

Михаил Когут мучительно морщится. Быстрая речь Слюсарева не доходит до него.

- Ты медленнее, дядя Иван! - улыбаясь, советует Автономов.

- А? Ну хорошо. Ты мне вот что скажи, камрад Михаил Когут. - Теперь он сопровождает свою речь выразительными жестами. - Кто Гитлера разгромил?

- А! - просиял Когут. - Русские.

- А кто мир освободил?.. Человечество?

- Русские.

- А кто тебя и твоих товарищей из неволи выручил?

- О, русские. Спасибо.

- Так забудешь ли ты этот факт, Михаил Когут, а? Как полагаешь, забудешь?

- О нет, нет! - закричал Когут.

- А потом, гляди, через пять - десять лет на нас войной пойдешь, а? Нет, ты мне по чести, по-солдатски скажи, пойдешь ли на нас войною?

Михаил Когут быстро поворачивается к своим товарищам и что-то взволнованно говорит им.

Американцы заволновались.

Страстно, наперебой они кричат Слюсареву, что никогда и никто не заставит их воевать против их освободителей - русских.

Они кричат это по-английски, но Слюсарев все понимает.

- Ну то-то! - говорит он. - И мы войны не любим. - Он протягивает Когуту руку. - Ну, иди! Иди, Михаил Когут, с миром. Иди через Брест, Москву-матушку, Сибирь, Владивосток. Там, в Сибири, между прочим, моим поклонись, иркутянам... А мы тут, значит, останемся. За тебя довоюем. В Берлин придем. Гуд бай, Михаил Когут!

- Гуд бай! - кричат американцы.

...Медленно пробираясь среди колонны войск, ползет фронтовой "виллис".

За рулем Савка Панченко, он мурлычет свою бесконечную песенку. Рядом сидя спит Дорошенко. Сзади - автоматчик.

Затормозил "виллис" у какого-то дома.

Савка осторожно потряс Дорошенко за плечи.

Тот что-то сонно промычал в ответ.

- Замаялся! - сказал Савка. - Та и то правда, что спать ему не приходится.

- Война... - зевая, сказал автоматчик.

- Ой, война!

Савка с сожалением посмотрел на подполковника.

- А будить треба! Сегодня хоть в хате отоспится. Сутки нашему полку на отдых дали.

...Стоит "виллис" у ворот большого и странного дома.

Над домом развевается много флагов. Словно все нации собрались здесь. Словно живут здесь люди со всего мира. Словно это - корабль интернациональной экспедиции или Ноев ковчег.

Перед домом, задрав головы, стоят Савка Панченко и Иван Слюсарев и смотрят на флаги.

- Это французский флаг, - говорит Савка. - А этот... это я знаю. Это югославский.

- А это ж какой будет, вон над трубой?

- Черт его знает! Может, бельгийский.

- Что ж они так разукрасились, а? - Слюсарев подозрительно смотрит на дом и качает головой. - Эй, Савка! Этот дом обследовать надо. Может, тут вся дипломатия живет. Поджигатели войны. - И, вскинув за плечо винтовку, решительно говорит: - А ну идем!

Они входят во двор.

Здесь стоят какие-то странные крытые фургоны.

Они разноцветные, яркие; их полированные бока почти сплошь заклеены рекламами и афишами.

Они стоят один за другим, как поезд.

Людей вокруг них нет.

Савка и Слюсарев медленно идут по двору.

Вдруг доносится до них странный рев.

Они прислушиваются.

Это... да это рычит лев.

Лев в Ландсберге?

Но лев рычит, в этом не приходится сомневаться.

К его реву вдруг присоединяется завывание гиен, крики обезьян, какое-то кудахтанье...

Савка бледнеет.

Слюсарев смеется.

- А ну взойдем! - говорит он и решительно направляется к большому сараю, откуда и доносится рев.

Савка идет за ним.

Они входят в длинное каменное здание, похожее на конюшню.

Их обдает запахом зверья.

Тоскливо подняв хобот, стоит слон.

Мечется в клетке лев.

Визжат гиены.

Лежат пони. Голодные глаза их полны слез.

Вцепились в прутья клеток обезьяны.

Людей вокруг нет.

Слон вдруг поднял хобот совсем высоко и протяжно затрубил.

- Да они же голодные! - догадался Слюсарев. Скинул мешок, порылся в нем, вытащил буханку хлеба.

И тогда из полусумрака конюшни выступил человек. Он в грязной униформе, тощий, беспокойный, с обвислыми, унылыми усами. Жадными глазами смотрит он на хлеб, но молчит.

Посмотрел на него и Слюсарев.

Ничего не сказал.

Разломил буханку надвое.

Протянул человеку хлеб.

Вторую половину отдал слону.

И человек и слон жадно схватили хлеб.

Едят.

Слюсарев смотрит.

А человек с обвислыми усами, откусив хлеб, говорит:

- Спасибо.

- А! Понимаешь по-русски?

- Не.

- Ты кто?

- Чех.

- А это цирк?

- Так есть.

А Савка все разглядывает зверей.

- Гляди, Иван! - говорит Савка, показывая на гиену. - Ну до чего ж похожа на Геббельса... чисто Геббельс!

- А ты Геббельса видел? - усмехается Слюсарев.

- А вот поймаем в Берлине, в клетку посадим, поглядим...

Гиена воет пронзительно и злобно.

Слюсарев продолжает разговор с чехом:

- А люди тут есть?

- Есть.

- Какие же люди?

- Артистки. Французы, немцы, швейцарцы, бельгийцы, югославы, чехи, болгары, поляки...

- Полный интернационал, словом? Ну-ну! Ну веди, покажи!

Чех ведет их из конюшни через двор.

Мимо фургонов в дом.

Они подымаются по грязной парадной лестнице.

В бельэтаже на дверях надпись по-русски:

"ЗДЕСЬ ЖИВУТ АРТИСТКИ ШВЕЙЦАРЫ - НЕЙТРАЛЫ".

Слова "швейцары - нейтралы" трижды подчеркнуты.

Чех хочет постучать в дверь, но Слюсарев его останавливает.

- Что ж людей беспокоить? Да еще нейтральных! - усмехается он, показывая на надпись.

Они идут по лестнице дальше.

- Тут французы. Тут бельгийцы. Тут голландские артисты, - показывает чех на двери квартир.

- А братья-славяне где? - спрашивает Савка.

Чех усмехается.

Он остановился. Потом молча показал пальцем вниз и вверх.

- Где? - не понял Слюсарев.

- А-а! - догадался Савка. - В подвале и на чердаке.

- Ишь ты! - усмехнулся Слюсарев. - Значит, выходит, и в цирках Гитлер ввел "новый порядок". Высшая раса и низшая раса. Эх вы, Европа! Допустили! Ну покажи!..

Они подымаются на чердак.

Здесь актерское общежитие.

Нары в три этажа. Грязь. Керосиновая лампа. Примус. Огрызки еды на столе.

Навстречу подымаются с нар, выходят из углов артисты разных жанров. Дрессировщики и атлеты, клоуны и акробаты, жонглеры и канатоходцы, певицы и цирковые танцовщицы. Они одеты пестро, причудливо, своеобразно; и их национальность, и жанр, и возраст, и вкус - все отразилось в костюме.

Они восторженно встречают советских воинов.

Кричат.

Аплодируют.

Музыканты ударили в барабан.

Они искренни, все эти оскорбленные и униженные Гитлером люди, освобожденные сейчас Красной Армией.

Они впервые видят советских воинов.

Кончились страшные дни бомбежек, голодовки, немецкого произвола.

Они кричат об этом радостно и восторженно.