Брат Каина - Авель

Авеля нашли только утром следующего дня. Он лежал на животе, поджав под себя ноги, и казалось, что он спал, спрятав лицо в ладонях.

В то утро было достаточно ясно, если, конечно, не считать величаво и высоко шедших в небе черно-белых облаков, из-за которых к одиннадцати часам выглянуло солнце, было тепло, до появления в узких, вытянутых наподобие терракотовых римских водопроводов лужах серого, пузырящегося льда, и безветренно. Такое состояние атмосферы вполне можно было назвать покойным, безмятежным и умиротворенным, будто бы на смену острейшей мигрени, вызванной припадком, буйством, явились блаженная слабость во всех членах и забытье, такими, какими их было принято изображать на чудотворном образе Елеусы Киикской.

Явление потемневшей от времени линогравюры, извлеченной из серебряного ковчега, хранившегося в Ближних пещерах Успенской Киево-Печерской Лавры. На линогравюре были начертаны чудотворные образы - Владимирский, Казанский, Толгский, Тихвинский, Смоленский, Иверский, Югский, Валаамский, Коневецкий, Боголюбский, Влахернский, Суморино-Тотемский и Седмиезерский.

Однако нет, чуда не свершилось! Все осталось как прежде: ковыль, антенны на кузовах передвижных радиостанций, сухостой, топляк, вымазанный гашеной известью, дно солончака Гизель Дере, где по лицу стекает густой, как лампадное масло, пот, нет воды, а во дворах, разгороженных покосившимися плетнями, лежат завернутые в циновки мертвецы. Да, они высохли на испепеляющем полуденном солнце и отныне не нуждаются в захоронении в земле!

Конечно, никого потом не нашли, в том смысле что "убили и убили, на все воля Божья". Правда, ходили слухи - как же без этого! - что Авеля зарезал неизвестно откуда взявшийся в этих краях психопат по прозвищу Опта. Но эти слухи, конечно же, никоим образом не подтвердились, как того и следовало ожидать, особенно когда выяснилось, что станичник Опта был "душегубцем лютым" еще в ХV веке, тогда же покаялся и, приняв схиму в память своего небесного покровителя святого Макария Египетского, нашел упокоение в Свято-Духовом скиту близ города Козельска Калужской губернии. Но, с другой стороны, и Авель жил не вчера... Это обстоятельство дало повод продолжить дальнейшие поиски, которые в конце концов привели к обнаружению в одном из незакрывавшихся храмов Крестовоздвиженского благочиния старой приходской книги. Сделанные карандашом, полуосыпавшиеся надписи сообщали, что вскоре после войны здесь происходило отпевание раба Божия Игнатия, убитого на Стромынском пустыре таким же бессмысленным и изуверским способом. Однако вскоре виновный в этом кровавом преступлении был схвачен, им оказался родной брат жертвы, подвергнут допросу с пристрастием, а впоследствии и расстрелян в следственном изоляторе Матросской Тишины.

"Брате, брате,- кричал,- помилуй, помилуй мя грешнаго, я раскаиваюсь в содеянном!"

По другой же версии, был приговорен к каторжным работам, но вскоре амнистирован как участник войны и инвалид - имел три контузии. Говорили, что на его обожженном лице (горел в танке) была наложена печать в виде багрового изображения перевернутого восьмиконечного креста. Может быть, посоха?

Авель так и лежал на животе, поджав под себя ноги, и казалось, что он спал, спрятав лицо в ладонях - "Все прошло, ангел мой, все прошло... слава Богу, слава Богу за все",- или смотрел куда-то в темноту.

Вспышка первая (23 декабря, 1976 год)

На самом же деле ничего подобного в моей жизни никогда не было. Всю свою жизнь, после ухода отца и смерти матери, прожил с глухой бабкой и старшей сестрой в восьмиметровой комнате коммунальной квартиры в Первом Неглинном переулке на задах Сандуновских бань!

Зимой с наступлением сумерек мог часами сидеть у окна на лестнице черного хода и смотреть сквозь запотевшие, в соляных разводах витражи выходящего во внутренний двор бассейна, как из парной выходят завернутые в полотенца люди и прыгают с кручи, с уступа в ледяную, с кусками плавающего на поверхности льда воду.

"Заглядывал в запотевшие окна Сандуновских бань и видел там красные, сварившиеся в серном кипятке тела, до синяков, до кровоподтеков исполосованные вымоченными еловыми вениками".

Сестра работала здесь в прачечной, приходила поздно, не раздеваясь, ложилась на раскладушку, стоявшую у входа, и тут же засыпала. Я слышал, как она храпит, лежа на спине. В этом случае мне приходилось вылезать из-под одеяла, подходить к ней и стаскивать с ее ног короткие резиновые сапоги, вероятно, навсегда пропахшие хозяйственным мылом наполовину с хлоркой. Она переворачивалась поочередно то на левый, то на правый бок, начинала цокать языком в самой недосягаемой глубине горла, правда, переставая при этом оглушительно храпеть. Отвратительно храпеть. Пускала раскаты грома. Пускала ветры.

Я бросал сапоги в угол комнаты. Куда-то за шкаф, за шкаф, говорю.

...нет, все же так нельзя было поступать, ведь завтра с утра ей снова надо было идти на работу, в прачечную, и я лез под шкаф, в темноту, доставал оттуда эти паршивые сапоги, которые, кажется, еще матери подарил отец в год их свадьбы. "Красный треугольник". Зачем-то напяливал их на руки и находил в горячих, еще не остывших от ног сестры штольнях тощие, изъеденные пятками войлочные стельки.

Потом снова забирался под одеяло, но долго не мог уснуть после всего этого, ворочался-ворочался. Тяжело дышал, задыхался, покрывался липким потом, начинал икать. От холода или переполнения желудка? "Просто невыносимо!" кричал про себя. Вопил. Плакал.

В половине шестого утра просыпалась бабка. Зевала, проворно клала на рот кресты, потом включала настольную лампу, которая и превращала полностью рухлядную нетопленую палату в сумрачную котельную, где можно было греться у облупившихся, ржавых труб. Наклонялась. Это она ко мне наклонялась. "Чего ревешь? А?" - спрашивала. Я накрывался одеялом с головой: "Заметила-таки, заметила",- но ничего, ничего не отвечал ей, потому что она была глухая и все равно не услышала бы мой ответ. Знал, что после войны бабка работала на Воронежском авиационном заводе в цехе холодной клепки, где и оглохла.

Потом бабка будила сестру, находившуюся в глубоком полуобморочном сне, расталкивала ее со словами: "Вставай, вставай, уже к ранней звонят",- и включала радио, а по радио передавали гимн.

В церкви Гребневской иконы Божией Матери, что на Лубянке. Рядом - в церкви Софии Премудрости Божией, что у Пушечного двора, благовестят.

"Земля - пух".

Сестра, мыча, поднималась с кровати и, не открывая глаз, шла в коридор к рукомойнику. Я так хотел остаться один, но нет. "Нет! Опять нет!" Бабка вставала рядом с картонным обтянутым нечистой марлей динамиком радио и начинала вместе с ним петь гимн. Старая дура! Она, разумеется, не слышала его, но точно знала, помнила еще с тех времен, когда была способна различать звуки, когда была неглухая, что именно в это время он звучит в эфире, знаменуя начало нового дня. Еще одного дня, обреченного быть бессмысленно проведенным. И это происходило каждый Божий день, при том что она совершенно не умела петь, но бестолково выкрикивала слова припева, не понимая, абсолютно не понимая, не ведая, как это можно звучать хорошо просушенным, обклеенным полуслепым настройщиком тонкой папиросной бумагой инструментом. Соседи начинали стучать в стенку - "Вот сволочи, не успел день начаться, а они уже как свиньи пьяные!"

Ах, вот, оказывается, откуда это знание, это воспоминание, эта нелюбовь к волнообразному звучанию нот внутри головы! Столь монотонно, столь монотонно!

"Аминь".- Бабка кланялась в сторону радио, как будто бы это был "красный угол", и выходила из комнаты, но тут же в комнату входила сестра, это было, как смена декораций, и говорила: "Опять мои сапоги трогал, скотина! Еще раз возьмешь, руки оторву, понял!" По ее лицу стекала вода, которую она еще не успела вытереть.

Мою сестру, которая по сути мне заменила мать, звали Тамарой, а бабку Савватией... Они приподнимали одеяло и по очереди смотрели на меня.