Страница 85 из 89
– Великий государь, – зло сказал Илья Милославский, обращаясь к царю. – Уйми сатанинскую вольницу, распустившуюся в твоих палатах. А не уймешь, я покину палату!
Царь, видно, не слышал тех слов, которые произнес боярин Милославский.
– Великий государь, уйми разбойника! – домогаясь своего, кричал Милославский. – Уйми вора!
– Уймись сам, боярин Милославский, – слабым голосом ответил царь. – Не озоруй. Пускай дочитает письмо.
– «Не будет воеводы, не будет ратного войска царского, не будет хлебных запасов, свинца и пороха, все разбредемся из города!»
– Опять пугает?! Бояре, что же это такое делается?
– Опять остервенел есаул! Орет-то как! Остепенись! Не подстрекай государя!..
– «Возьми Азов, царь-государь! Смилуйся!»
Подойдя к царю, есаул поклонился, отдал в его дрожащие руки донское письмо, отошел и стал на свое место рядом с атаманом. Царь отдал письмо Лихачеву.
В Столовой избе поднялся такой шум, что царь заткнул уши. Боярские лица перекосились, бороды тряслись. Боярские палки ходуном ходили по полу. Больше всех и злее всех кричал, надрывая глотку, боярин Милославский:
– Эко загнули: смилуйся! А смилуешься, что они с тобою, государем, сделают в тот же час? Воистину, сатаны, а не холопы царские. Холопы царские с такой вот гордыней, – он указал на Порошина, – любому человеку голову снимут, прирежут, где им захочется. Куда же ты смотришь, государь? Кому ты доверил стеречь нашу Русь?
Царь, склонив голову, слушал. А бояре еще громче кричали, прижав к стене Федьку Порошина, Томилу Бобырева и Наума Васильева.
– Не своего ли царя хотите поставить на Москве? – размахивал кулаками Милославский.
– Не атаманом ли хотите, волки лютые, избрать у себя на Дону великого князя и государя всея Руси Михаила Федоровича Романова? – запальчиво вопрошал другой боярин – Мстиславский. – Не в острог ли сами проситесь, воры?!
– Просят государя! – выкрикивал Борис Салтыков, ведавший Судным приказом. – Сажать вас надобно без суда в тюрьмы дальние. Мы с братом моим при блаженной памяти матушке государя Марфе Ивановне из-за вас же, донских казаков, в острогах сидели. Легко ли нам было? Не вызволила бы нас Марфа Ивановна, и по сю пору сидели бы.
– Сидели вы из-за Марьи Хлоповой, – резко сказал Наум Васильев, выйдя вперед. – Свой грех на нас не кладите! Вы-то и дворы чужие поджигали, и Хлопову стравили. Из-за вас все Хлопово родство в Сибирь сослали. Сами-то вы в то время к царской власти подбирались. Мы дело вашей измены знаем.
– Это мы-то? – затрясся Борис Салтыков, подняв высоко палку с острым наконечником. – Это мы-то? Бояре Салтыковы?!
– Да, вы, бояре Салтыковы! Москва вся знает. Хвостом да палкой поганый след не заметете! Не вас разве по указу царя и патриарха Филарета ссылали из Москвы в телегах? Не ты ли, Борис Салтыков, швырял деньги под ноги изголодавшемуся люду? Не ты ли кричал, наше-де не пропадет, вернемся, хватай деньгу!..
– Да смеешь ли ты так думать и говорить при самом государе? – неистово завопил Салтыков. – Да я тебя, знаешь ли ты, вор, разбойник, куда упеку?!
– Не упечешь. Гляди, сам у печи обваришься…
Царь снова почувствовал себя плохо, припомнив ссылку атамана Алеши Старого с казаками на Белоозеро. Ведь это из-за них же, из-за Салтыковых, все сделалось.
Есаул Порошин, никого не спрашивая, взял чашку с водой, омочил в ней веничек, покропил царя, подал чашу с вином, и царь с трудом глотнул из нее.
– Видал? – не своим голосом крикнул Илья Милославский, обращаясь к Мстиславскому и Салтыкову. – Какие царедворцы! А мы-то кто у царя? Кто мы такие?!
– Вы – бояре русские, – сказал Томила Бобырев. – Потише шумите. Аль не видите, что государю от вашего шуму дурно делается? Вы не только что нас, и царя не бережете. Помолчали бы хоть самое малое время.
– Откуда ты взялся, верзила? – спросил белобородый, долго молчавший кряжистый и суровый боярин, тесть царя, Лука Стрешнев. – Куда нос суешь? Бояре кричат, а ты молчи!
– Как так – молчи? Ты же спрашиваешь, боярин, откуда я, кто я такой? Я должен тебе ответить. Родом я с Валуек, Томила Бобырев. Федор Федорович Лихачев знает меня. И государь знает меня. Платье на мне видишь? Так вот, сие платье дарил мне сам великий государь Михаил Федорович! А ты кто такой тут будешь? Ты что-то меньше других кричишь. Видно, дело до тебя здесь вовсе малое. Вон, гляди, как другие бояре кричат, уши трещат да лопаются. Они-то при царском дворе, знать, посильнее тебя будут… Мстиславские, Милославские, Прозоровские… Какие там у вас еще есть?.. Крикуны.
Томила Бобырев озадачил боярина Луку Стрешнева. Он не знал, что ему ответить, но потом тихо взял Томилу за руку и отвел в сторону. Там ему и сказал, кто он такой.
– Тесть царя?! – удивился Томила. – Так ты возьми да и уйми их. Эдак они скоро и трон перевернут, только дай им волю. Мы же за делом царским приехали. А они? Матюжатся, палками стучат, царя ни во что не ставят. А мы за царя и помереть все готовы. Головы свои положим за него. Против его ворогов мы насмерть стоять будем. Мы ж сила государская на Дону. Мы стража царя. А они?!!
– Потише… – сказал Лука Стрешнев. – Кажись, государь очнулся.
Царь пришел в себя и, несмотря на слабость, опять отказался идти в опочивальню.
– Уймитесь, – сказал он тихим голосом. – Набаламутили, накричали, пора бы и перестать. Дело у нас важное. Тянуть с тем делом никак нельзя.
Все притихли.
Царь говорил, что все надо обдумать трезво, прийти к единому мнению, прямо смотреть правде в глаза. И вдруг посреди его речи широкая дверь Столовой палаты раскрылась с грохотом и с шумом. На пороге показался знатный боярин Никита Иванович Одоевский. Был он в распахнутой золотной шубе на соболях, которую пожаловал ему царь за астраханскую службу, поименовав его «Астраханским».
Румян, темно-рус, с окладистой бородой, ввалился он в палату, словно с соколиной охоты. Пошатываясь всем своим огромным телом, он остановился, расставив широко ноги, присмотрелся ко всем, наотмашь откинул в сторону посох с золотым набалдашником и со злостью сказал густым басом:
– Как же это вы, бояре, дворяне и прочая, и прочая… не известили Никиту, что на Москве гостят донские казаки? Ловко ли? Будто и не так далече живу, в Китай-городе, в переулке с Никольской на Ильинку, а позабыли. Да ведь я-то, бояре, буде вам впредь ведомо, живу рядом с домом тестя моего Федора Ивановича Шереметева… Забыли? Астраханского наместника забыли. Негоже это, бояре, негоже! Такую обиду сносить впредь не стану! Я всегда снаряжал вина при государе, бывал рындою на больших встречах, а ныне насмешку надо мною сотворили? Глядите: Федор Иванович Шереметев в Столовой палате, а меня, боярина не из последних бояр, тут нету? Как так??
Все знали, что Никита – человек прегордый, страха божьего в сердце не имеет. Знали и в Москве, и в Астрахани, что Никита Одоевский жаден, мужиков кнутами до смерти бьет, за всякое малое дело порет, людей не сочтешь сколько сморил голодом! Никита – матершинник, ко всем беспощаден, властолюбив, жесток. С его вотчин крестьяне бегут куда только глаза глядят.
– Мать моя, Агафья Игнатьевна, из рода Татищевых, – стал напоминать свое место и родословную боярин. – Евдокия Федоровна, жена моя, дочь Федора Ивановича Шереметева. Мать Евдокии Федоровны – Ирина Борисовна Шереметева, урожденная княжна Черкасская, была племянницей патриарха Филарета Никитича Романова, а отец Евдокии Федоровны – Борис Кембулатович Черкасской – женат на сестре Филарета Никитича Романова – Марфе Никитичне Романовой-Юрьевой! Жена моя, Евдокия Федоровна, внучатая сестра царевича Алексея Михайловича, а царь, Михаил Федорович, мой дядя! И как же это вы, бояре, Никиту с небес на землю кинули?! Кто посмел поставить меня ниже всех?! Не думный ли дьяк, Федор Федорович Лихачев?
– Да ты, Никитушка, не местничайся, – заговорил Федор Иванович Шереметев, – оплошка вышла…
– Не озоруй, Никитушка, – говорил Лука Стрешнев, – поостынь малость. Все уладится. Твое место за тобой всегда останется.