Мавка

Я помню, как она жевала кусочками какой-то вокзальный, жесткий и холодный пирожок. И жуя с закрытым ртом, она смотрела на меня смешливыми черными ресничными глазами. Она учила меня жевать с закрытым ртом, я так не привыкла. Она писала талантливые стихи, записывала в конторскую какую-то книгу, на жестковатые небелые листы. Помню один припев, рефрен в одном ее стихотворении: "Я доро'га, я доро'га, я доро'га я". Тогда еще даже пишущие машинки могли не у всякого водиться, быть. Еще я за плату перепечатывала чужие рукописи, когда у меня машинка появилась, когда смогли купить. Все свои стихотворения - ей, о ней - я ставила посвящение "С.М.". Это значит: "Солнцу моему". Это я узнала, что Глазков, когда посвящал стихи своей жене Росине Моисеевне, ставил "И.М.Л." - "Иночке моей любимой".

Жизнь отворяла компромиссы, ловушки и мышеловки с сыром, якобы даровым. Тата бросила Литературный институт. Отец упрашивал ее переводить с подстрочников, это была легкая работа - зарифмовать подстрочник. Он без труда мог бы добыть для дочки подстрочники стихов каких-нибудь молдавских или северокавказских поэтов, не очень, конечно, первостепенных (первостепенные были все разобраны по рукам шустрых переводчиков поэзии), но какая уж там разница! - стихи в общем-то одинаковые - один хрен, одна редька. Тата отказалась решительно. Она эту ловушку сразу хорошо поняла: работа - не работа, легкая-легкая, денежная, стучи по клавишам машинки, зарифмовывай левой задней ногой под пьяную руку. Все эти разные такие одинаковые - не называю фамилий - они и жили так. Может, они такие двужильные были. Двужильная душа. А я видала людей, у которых эта - легким соблазном - "работа", с позволения сказать, и высосала силы; как вот оса отложила яички свои в спинку другой осы, а личинки вывелись и всю-то другую осу повысосали. На кошачьих неслышных лапах ушли куда-то силы. И жизнь ушла. Еще вчера юноша Е. Б-ский молодой приехал в столицу империи большой. Здравствуйте! Огляделся. Пишет стихи. В журнале "Пожилая юность" напечатаны его "Репортажи" из далекой Староскольской стройки. Писатель. На дочери военного женился уже. И уже отдельная квартира-кооператив. Для чтения друзей пишет строчки: "Бровастый государства главный член". И время убегает. Е. Б-ский потолстел, сильно пьет, сердце болит. И вдруг умер. Вдруг жизнь прошла. А Тата знала, что все равно эта жизнь поймает и задерет, убьет. Но пусть задерет, как благородного оленя - тигр, как гималайского медведя тигр; а не как мышку-норушку серенькую - домашняя кошка.

Я еще переводила для "Литобоза" статейки болгарских писателей, внутренние рецензии в "Радуге" на Зубовском бульваре писала. Тата сердилась и почти приказывала мне, чтобы я этого всего не делала. Но я так не могла, чтобы она за меня во всем платила. Однажды она лежала одетая в свою летнюю юбку, в блузку любимую желтую, и лежала на постели, закинув руки за голову, и смотрела, как я печатаю на "эрике". И говорит по-детски так, что я вообще-то права...

- ...а то вдруг я заболею и умру, а ты никуда не вырвешься отсюда...

Я погрозила ей кулаком. Она сказала серьезно, что у меня "детские жесты".

Она сама брала деньги у отца, не смущаясь. Отец покорно давал, ссорился с женой. Я знаю, что Гриша З., хотя они давно не жили вместе, давал Тате деньги. Мне никто не давал денег, но никакого чувства зависти не возникало. И мне бы и в голову не пришло осудить Тату; я и сейчас скажу, что она была права, когда брала у них деньги. Это долго и путанно пришлось бы объяснять, то есть если бы я взялась это объяснять; и, может быть, я и не смогла бы это объяснить. Но я знаю и сейчас, что она была права, права, права!..

Я помню, как она ходила свободно по улицам летней Москвы. А такая - в просторной длинной юбке и - сильная тонкая нога - под юбкой - вперед коленку. Вперед сияет кругло грудями в блузке своей любимой желтой, вышитой красным. Широкие шаги - и блистают выцветшей позолотой ремешки стоптанных босоножек на босу ногу. "Леди Чаттерли вокзалов", - говорю я, - "Бунтарка своей жизни", и еще - "Она как дождь цыганка по отцу". Тата идет в цыганской юбке, широкой и цветной. Мятые цветы крутятся на черном шелке жатом ее шагов. Она была рукодельница - бабушкина-мамина домашняя выучка. Без швейной машинки, на руках, пошила мне кремовую такую льняную блузку, юбку из красной шерсти красное размечено тонкими, бело-нитяными клеточками, длинную юбку, и еще - из той же материи - халат. Однажды идем мимо гостиницы этой - "Центральная"; вдруг позади две женщины разговаривают; и вдруг понимаем, что это про нас. Говорят, что вот у нас босоножки стоптанные, а ноги чистые, и, мол, видно, что мы торгуем собой. Не такими словами сказали, а простыми. И мы растерялись, смутились; идем, не оглядываемся, держимся за руки. Женщины давно отстали, и тут мы, как будто от погони оторвались, - так начали смеяться...

Зимой Тата делалась другая. Какая-то летняя вихревость исчезала, проявлялись - в лице - милая застенчивость, в походке в темных сапожках, мехом отороченных, - легкость. Она гляделась барышней славянской провинции начала века, двадцатого, для кого-то - Серебряного; в этом черном изящном пальто в талию, каракулевый воротничок и обшлага - витым, серо поблескивающим каракулем; черные перчатки гибко обтянули тонкие кисти; шапочка наподобие средневекового берета - и все то же начало века двадцатого - карнавальная девушка-паж... Однажды - зима - светлота - сосульки - Тата смеется, как маленькие дети смеются, так прерывисто, когда с горки на санках во дворе стремглав летят...

Мы жили в столице на правах птиц не перелетных. Тата все же устраивалась дворником, и мы перебирались с Веснина на Метростроевскую, а там еще - на Герцена, в глубь дворов, и - в переулки. Иногда она даже и подметала, но обычно отдавала кому-нибудь из работавших за жилье свою зарплату, и они и ее участок убирали. А мы с ней гуляли, ходили, заблуждались в целой куче переулков. Мы поворачивали в разные переулки с Арбата, с Калининского, с Метростроевской еще... Модерн старой империи выставлял перед нами свои дома Русский модерн - комнатная ниша с азиатским кумганом, оклеенная обоями "либерти". Тогда еще желтизна фасадов была грязная, грязно-белые атланты и барельефные античные девушки. Один фасад был весь в таких барельефах писатели-классики, а вокруг них, обнимают их, такие игривые античные девушки. Мы остановились и запрокинули головы. Странный фасад. Я заметила барельефного Льва Толстого - с бородой, окруженного барельефными девушками. Мы улыбались. Не могли понять, что это. Переулок пустынный, белый снег, солнечный день зимы московской. Я многим рассказывала об этом переулке. Кто-то мне сказал, что там когда-то публичный дом был. Но, наверное, это неправда.