Мавка

Фаина Гримберг

Мавка

Повесть

В одном украинском городе, в Детском парке (а когда-то - Яковлевском сквере) был фонтан в виде слона. То есть вода брызгала из хобота, и маленькие детишки радостно плескались, вскрикивали, заливались смехом... И все это под солнышком летним, под небом летним голубым. И город мог (если очень захотеть), да, если очень захотеть, мог этот город и золотым показаться. И слон-фонтан заменял в подобном случае и вола, исполненного очей, то есть многих глаз, и льва... Допустим, огнегривого... Теперь, то есть в самом конце двадцатого - в самом начале двадцать первого века, уже нет в указанном украинском городе бывшего Яковлевского сквера, то есть Детского парка. Теперь там театр, что ли, построили, не знаю. Откровенно говоря, не бывала я там, в указанном украинском городе, и знаю обо всем из рассказов устных моего старого товарища Аркадия Ш. Он в указанном украинском городе родился, вырос, учился, начинал складывать стихи свои первые, и на украинском языке были стихи его первые. Он - с копной всклокоченных (клокочущих) волос, а также бородка и усы, коричневые (коричные), как волосы на большой его голове, и глаза, как привычно определять глаза подобные, - с сумасшедшинкой, утопленные в большом лице, - немножко фавн, самую чуточку - Пан Врубеля; мой старый товарищ Аркадий Ш., крепкий и сутулый, очень-очень хороший человек, очень добрый, он, с этим его голосом, глухим слегка и сильным, он говорил мне на память стихи Шевченко и Леси Украинки. И я просто восприняла его чувство к языку стихов этих. И это был прекрасный украинский язык, и по степени пригодности, припевности для стихов сравниться, равняться может украинский лишь с самим итальянским, с самым-самым тосканским наречием самого Петрарки.

В 1956 году Аркадию Ш. было пятнадцать лет. Давно уже он не плескался в бассейне фонтана-слона, тогда фонтан-слон еще был, жил во всей красе, и Детский парк, бывший Яковлевский сквер, существовал. Пятнадцатилетний Аркадий - белая рубашка - отложной - треугольничками - воротник, засученные до локтей рукава, тонюсенькие синие продольные нитяные полосочки, - и когда он мне рассказывал, он, конечно, уже и не мог вспомнить, зачем и почему оказался, очутился в Детском парке, близ фонтана-слона. Среди прочих детишек плескалась и маленькая Тата Колисниченко, пяти лет. Я не без оснований полагаю Аркадия Ш. одним из первых поэтов указанного украинского города, приметивших Тату Колисниченко. Тата явилась в городе прекрасной и символической, подобной Симонетте Веспутчи, или красавице Сибонэй Николаса Гильена, или воспетой Симоном Дахом девушке по имени Анке из Тарау, то есть в семнадцатом веке Тарау, а ныне - Владимирово, неподалеку от Калининграда (был Кенигсберг). В университете указанного украинского города много водилось поэтов среди студентов, будущих математиков и физиков. Университет построен был в известном стиле ампир. И Аркадий Ш. учился среди студентов, будущих физиков. И много читывали стихов, на память и с листков трепетных, присаживаясь на имперские подоконники массивные. Но не Аркадий Ш. и не другие прочие поэты указанного города воспели Тату Колисниченко. Это я ее воспела. И не в городе украинском указанном, где я никогда и не бывала. И пятилетней, в пестрых трусиках, чуть смуглой, голенькой, и черная косичка с красной ленточкой, и маленькие сережки - красненькие камешки, кругло-гранено-мелко сияющие; нет, я не видела ее такой. Аркадий видел.

Ему было тогда лет пятнадцать, но он уже был поэт и понял, что' есть Тата Колисниченко. То есть она не являлась этим самым "кто", а вот именно являлась "что" - явление природы, краса, очарование очам. Она почувствовала его особенный взгляд, прервался ее легкий прерывистый смех, она повернула головку и посмотрела на него серьезно и открыто. Уже тогда ее темные карие глаза смотрели необыкновенно, неизбывно вдумчиво, и серьезно, и радостно - радужно, счастливо, даря счастье. "Посмотрит - рублем подарит" - русская поговорка, маленькое счастьице - рубль на калачи (и на водку, ага?). Глаза Таты, эти чудные ресничные глаза - цветы, летящие вне стеблей утяжеляющих, яркой прелести цветы, солнечные блики на воде родниковой танцующей; а кому надо тому - цехины, дукаты, крусады, сестерции Траяна, динары, жемчуг, изумруды... Много счастья, совершенно даром - чувство счастья. Возможно было позабыть, чего же тебе повседневно и повсенощно недостает для твоего счастья, возможно было позабыть и почувствовать счастье - вот так растопыриваешь пальцы и округло вертишь кистями рук, и вдруг чувствуешь пальцами, ладонями - живой осязаемый воздух, ветер-ветерок.

Аркадий смутился невольно, как человек, чувствующий тонко, и невольно сгримасничал, подняв брови, уже и тогда немного косматые, и улыбнулся. "Привет!" - сказал он, как фокусник, готовый вынуть из кармана яблоко красивое, или - прямо из воздуха - оживить красивую косыночку и вручить, отдать. Но никаких таких фокусов Аркадий показать не мог. А маленькая Тата будто поняла вмиг это его смущение красотой ее и посмотрела серьезно и ободрительно, и улыбнулась, будто благодарила властительно и милостиво, и ответила звонким и нежным голоском девочки: "Привет!".

После Аркадий видывал Тату много раз. И всегда отчего-то мельком, всегда мгновениями, будто на лету, в полете, как ласточку. И ему казалось, будто она окидывает его, овевает этим своим мгновенным, душистым (да, так!) взором благодарным. Ему казалось, она благодарит его за то, что он понимает, чувствует, что это такое - она - Тата Колисниченко. Раз от разу их мгновенных столкновений - встреч случайных она росла. И более всего она запомнилась ему отчего-то в сочетании с быстрой живой плескучей водой. Вот она - короткое сиреневое платьице - лет десяти девочка - пьет воду, склонившись к серебряному мощному брызгу струи из уличной колонки. Протягивает под струю - поочередно маленькие, тонко слепленные, тонко очерченные босые ноги, тонкие ноги девочки. Она замочила одну косичку черную и подпрыгнула на одной ножке, склонив голову сильно набок. На улице основательных, давней постройки одноэтажных домов жила Тата. И зачем-то (вовсе не нарочно, чтобы видеть ее) там проходил Аркадий Ш. И он видел ее, босую, все в том же коротком платьице сиреневом рукавчики-фонарики на резиночках - босиком на камешках, тряхнула косичками. В пальчиках тонкой приподнятой руки - ломтик белой булки, намазанный густо творогом и мерцавший блестками сахарного песка. Быстро откусила, прикусила, чуть опустила руку. В уголках нежных розовых губ - слиплись крошки легонькие. Посмотрела быстро и серьезно, будто хотела быстро сказать: "Я - как все - ем и пью". Конечно, ничего не сказала.