Мавка

Чорногора хлiб не родить,

Не родить пшеницю,

Викохує вiвчарикiв,

Сирок i жентицю...

И снова он запомнил ее - перекинувшись косичками черно, горстями - воду плескучую чистую, разблестевшись белыми зубами... Чия ти, дiвчино, чия?.. И музыкальная школа - весеннее окно раскрыто, как рояль, березовые ветки норовят скакнуть в пустой солнечный весенний класс. Там, в классной комнате весенней, девочка, серьезная Тата, вдыхает в это певучее горлышко деревянной темной блок-флейты свое дыхание - розовым нежным ртом - легкое, конечно... И вновь он зачем-то шел мимо ее дома, и она уже хорошо играла, "Партиту" Баха, в большой комнате, на пианино "Seiler", бабушкином еще. Это играла невидимая с улицы мирной Тата-подросток, интуитивно как-то передавая, угадывая глубину музыки. Бабушка ее играла мазурки Шопена, каким-то слабым, нездешним звуком, будто выговаривалась грустно и ненавязчиво на не понятном никому старинном языке.

Бабушку Таты звали Марина Романовна. Пышный узел седых волос выглядывался из-под шляпки соломенной. В туфлях на высоких, чуточку стоптанных каблуках, в светлом полотняном (да?) костюме - жакет и длинноватая юбка - Марина Романовна гуляла с маленькой красавицей-резвушкой Татой в Детском парке. Присаживалась на лавочку, являла из сумки-ридикюля большие очки в оправе коричневой пластмассы, увенчивала и увеличивала выцветающие глаза, и сухощавой рукой в спадающем книзу, опадающем рукаве оправляла узел волос на затылке. Педантическим голосом читала на солнышке - вполголоса - что-нибудь

Старенька сестро Аполлона,

Якби ви часом хоч на час

Придибали-таки до нас...

Маленькая Тата тихонько болтала ножкой в белой чистой туфельке - на белый носочек, туго натянутый... Шевченко писал и по-русски. Так вот, по-русски он где-то третьего разряда, и Марлинский, и желторотый Лермонтов могли бы такие романтические поэмы складывать. А по-украински Шевченко - гений изумительного сильного языка, это его язык, не старомодный и ныне...

Марина Романовна была львовянка, происхождение ее было смешанное - мать ее приходилась наполовину полькой. И какие патриотические идеи могла воспринять от бабушки Тата? Марина Романовна рассказывала о своем отце, который был помещик, землевладелец, но предпочитал жить в городе, то есть во Львове, где были театры, и жизнь била ключом, и высилась барочная архитектура. Юная Марина играла для своего удовольствия и подчеркивая свою женственность музицированием. Она мечтала о замужестве, о блеске и роскоши, о Венеции и Париже. В итоге она отчего-то сделалась женой ветеринара, поляка, жила с ним где-то в сельской местности; куда он делся, не было ясно; он, кажется, оказался в армии (в какой, то есть в чьей?) в Первую мировую войну и уже больше никогда не воротился в жизнь Марины Романовны. Она осталась со своей единственной дочерью. Татина мама, Анна Георгиевна, родилась в 1911 году. Своего родного отца она не помнила, вырастил ее отчим, служащий горсовета, коренной житель указанного украинского города; это ему принадлежал хороший добротный дом, где и Тата впоследствии росла. Каким-то образом бабушка Марина Романовна очутилась в этом городе и вышла замуж или наоборот - вышла замуж, и муж привез ее к себе на родину. Дочку свою Анну она называла Яся; и Тата часто говорила: мама Яся. Анна Георгиевна была мрачноватая, пришибленная какая-то. Лет с десяти Тата знала глухие толки о том, что ее мать сидела в тюрьме. Девочке, естественно, тягостны были эти толки глухие, темным чем-то представлялись. Но уже в двенадцать лет явились разъяснения бабушки... В чем же они, эти разъяснения состояли? Действительно, Анна Георгиевна в тюрьме сидела, но мало, меньше, чем полагалось бы, потому что ее освобождению способствовал ее младший брат, родной сын ее отчима. Этот дядя Таты никогда со своей сестрой на памяти Таты не говорил. Тата всегда знала, что если мама поспешно собирается уходить, суматошно как-то собирается, это значит, дядя придет к бабушке. Тата всегда уходила с мамой - некое чувство солидарности. Татин дядя Петр Васильевич был видное лицо (или фигура, если хотите) в городской администрации, герой войны. Анна Георгиевна преподавала в школе русский язык, но это была украинская школа. В этой престижной городской, но украинской школе училась и Тата; бабушка на этом настояла, несмотря на суматошные возражения мамы Яси, которая боялась, что обучение на украинском языке закроет для Таты путь в какое-нибудь хорошее высшее учебное заведение. Но, вероятно, пребывание в тюрьме, пусть и сравнительно недолгое, сломило Анну Георгиевну; во всяком случае, она не могла настоять на своем. А в тюрьму она попала в определенном смысле совершенно справедливо. В оккупированном городе она не только продолжала работать в школе, но и участвовала в издании газеты "...ский вестник" (на русском языке). Марина Романовна осуждала сына, не желавшего говорить с сестрой. Марина Романовна не полагала свою дочь виноватой; Марина Романовна полагала русских захватчиками украинской земли, загубившими в зародыше возможность создания независимого украинского государства. Марина Романовна полагала, что на Петра дурно воздействует его жена, ее невестка, еврейка. Евреев указанного украинского города собрали в самом начале оккупации в большом универмаге и после вывезли за город и расстреляли. Но уехавшие в эвакуацию вернулись. Впрочем, меня перестал мучить этот самый еврейский вопрос, то есть это, вроде бы, и мой вопрос, но перестал меня мучить после моего знакомства с известным Володей N., говорившим горячо о "двух путях Израиля" в отношении палестинских арабов - или "расстрелять их всех поголовно", или - "депортировать". В сущности, я благодарна Володе, потому что после его рассуждений я стала очень спокойно относиться, например, к деятельности Анны Георгиевны, Татиной мамы, в период оккупации указанного украинского города. То есть Володя этак одним махом отнял у меня право осуждать кого бы то ни было, лишил меня возможности рефлексировать девственно с позиции жертвы. И еще задолго до моего знакомства с Володей Тата, я помню, говорила мне запальчиво, утверждала, что ее мама Яся - героиня, и нечего подходить к ней "с этими гребаными советскими мерками". Я помню, тогда еще не вошло в обычай говорить: "совок", "совковый"... И Тата говорила, что ее мама не обязана была хранить верность "этой деспотии, этой империи", и не знал никто, не предполагал, что евреев потом расстреляют, а думали, что просто депортируют...