Мавка

Вместе с Татой учились разного рода - разнородные - люди: рабочие с трудовым стажем, многие дети московских литераторов; дети, внуки, племянники республиканских литературных знаменитостей, привозившие по осени много фруктов; учились болгары и кубинцы. Иные неразумные юноши ухаживали за Татой. Ей сулили хорошую жизнь в Софии, откуда легко будет ездить хоть в Париж, хоть в Западный Берлин. Ей сулили виллу на озере Байкал, яхту и табун коней. Ее манили московской пропиской и квартирой-апартаментами в Лаврушинском переулке. К четвертому курсу она уже два раза была замужем. Первый раз Тата вышла замуж в конце первого курса, была парадная нарядная свадьба с белым платьем, с шампанским и кавалькадой легковых машин у известного Грибоедовского дома. Первым Татиным мужем был ее сверстник Гриша З., внук знаменитого физика. Талантливый Гриша учился в университете и впоследствии сделал карьеру в Оксфорде. Тата пленилась его необыкновенной талантливостью, о которой говорили, его учтивостью рыцарской, по мнению Таты, его преклонением перед ней. Физику она знала плохо; она всегда уважала людей, знавших хорошо то, что она знала плохо. Тата и Гриша были очень молоды, пришлось хлопотать о разрешении на брак, то есть о разрешении на регистрацию брака. Они прожили вместе полгода. Что удивило неприятно и раздражило юную Тату? В сущности, некоторые естественные особенности брачной жизни; то, к примеру, что Гриша пытался заставить ее заниматься домашним хозяйством; ревновал ее, злился от ревности; через год они должны были поселиться в отдельной кооперативной квартире, но покамест надо было уживаться в трехкомнатной с его отцом и матерью, а он любил мать и вдруг осудил Тату, когда она поссорилась с его матерью... Расстались в ссоре, и большой, и сильной. Тата равнодушно отбросила московскую прописку, нужную ей, конечно. Тогда Гриша вдруг больно понял, что теряет Тату, а она дорога ему. Стояли на улице, она глядела мимо Гриши. Он попросил о примирении. А она, не злясь, задумчивая о чем-то своем, ответила машинально на родном языке своего детства:

- Нi.

И ушла, шагая уже размашисто, гуляя длинной юбкой.

Через год она снова вышла замуж. Второй муж был молодой актер из Ленкома. Опять прожили меньше года. Опять она отказалась равнодушно от московской прописки...

Несколько Татиных однокурсников погибли от пьянства и бурного невоздержания. Девочка-якутка Яна, Ира Ч-ва, дочь тамбовского корифея прозы, таджик-поэт... Все они старались усвоить стиль жизни в общежитии Литинститута и потому пили очень много, непосильно для себя. Они чувствовали себя провинциалами, а хотели сделаться столичными людьми; и погибли, как должны были погибнуть провинциалы в столице империи (империя зла-козла)...

С Аркадием Ш. мы дружим давно, потому, наверное, что жену или, предположим, возлюбленную сыскать просто; а вот женщину, с которой возможно просто говорить; не жену и не возлюбленную, а говорить; вот такую женщину трудно сыскать. Я такая женщина. И мы говорили однажды о возможностях и трудностях описания идеальной, несравненной красоты. И Аркадий мне сказал, что знает такого человека, молодую женщину, она учится в Литературном институте, ее зовут Тата Колисниченко.

- И можно посмотреть на нее?

- Почему нельзя?

- Вы могли бы познакомить меня с ней?

- Да я и сам не знаком с ней! - он усмехнулся и состроил гримасу улыбчивого фавна...

Я просто сделала. Пошла в институт, нашла Тату Колисниченко в одном из списков, на стене, где было расписание лекций, семинаров и разные списки студентов. Она и вправду числилась в семинаре Межирова. Я пришла пораньше и села в аудитории за последний стол. Собирались студенты. Я сразу узнала Тату. Она действительно была дивной красоты. Но произвела на меня неприятное впечатление. Шла, пошатываясь, и выражение лица было странное какое-то. Будто не видя, она подошла к столу, за которым я пристроилась, и вот она почти рухнула на стул рядом и запрокинула крупно голову, повисшую большими черными волосами. Она непрерывно бормотала что-то невнятное. Все это даже испугало меня. Я встала и скорее тронула за плечо какую-то девушку, потому что у нее было открытое милое лицо, странное этим выражением честности и чистоты. Это была Маша, мы с ней после подружились.

- Что с ней? - спросила я полушепотом и указав кивком на Тату. - Ей плохо...

- Ничего не надо. Просто она обкуренная, - сказала Маша участливо и соболезнующе.

Потом пришел какой-то преподаватель и что-то говорил о Шишкове, кажется; то есть не о "беседчике" Шишкове, а о том, который про Емельяна Пугачева. Тата бормотала, я сидела за одним столом с ней, отодвинув подальше стул расшатанный. Она бормотала громко. Преподаватель наконец произнес раздраженно и несколько робко:

- Прошу вас, Колисниченко!

Что-то подобное произнес. И Тата поднялась, ударив стулом о стол, и пошла к двери, бормоча, и пошатываясь, и не оглядываясь. Но в двери открытой, держа рукой полуобнаженной, удивительно вылепленной, тонкой, держа, удерживая створку, оглянулась вдруг и посмотрела прямо на меня, как-то черно, глубоко и больно...

В молодости, конечно, думаешь такое: еще много всего будет. А то, что не будет когда-нибудь, а уже есть, существует сейчас, оно медленно отнимает твои силы, отнимает тебя у тебя; и ты, как птица Превера, прилетаешь к зернам нарисованным... чтобы и тебя нарисовали... Разве я теперь не могу любить? Я мужа своего люблю. Я могу любить; я только не могу любить так, как тогда, когда Тата была...

Я в смятении провела несколько дней. Хотела бежать в Литинститут, в общежитие; и было страшно, так тяжело, мутно как-то... Если бы я сейчас, вот сейчас, писала бы повесть или роман, я бы думала о логике; я бы придумала, выстроила бы логику какую-то моей следующей, второй встречи с Татой Колисниченко. Но я просто рассказываю, как все было на самом деле. Я фактически пишу правду. Поэтому я честно пишу об этой второй встрече. Это была совершенно случайная встреча. Совершенная и случайная.

Как рассказать? Отчего сделалось поэтическим и романтичным классически то, что не должно было быть, никак не должно было быть классически романтичным и поэтическим?