Под прикрытием Пенелопы

– Сматываемся!

На крыльце мы подняли нашего белградца под руки и повели.

– В посольство его, что ли, сдать?

– Дельная мысль. Только в какое? В американское?

Сделав с десяток шагов, Саша упёрся копытом, и мы его отпустили, постояли в ожидании, что он ещё выкинет. Он встряхнулся, сфокусировал на нас, стоящих плечом к плечу, свой мутный взгляд, дёрнулся было на абордаж, но тут же передумал, помотал головой и, пошатываясь, побрёл обратно к ресторану.

– Поглядим, – предложил Волоха, прячась за киоск, – как его будут выкидывать?

Минут несколько мы потоптались в ожидании развязки и, не дождавшись выкидыша – отправились к метро. Взяв по бутылке пива, обсудили ситуацию.

– Теперь он тебе вряд ли принесёт статью.

– Это точно. Но какого чёрта мы не повернули обратно, когда у него пропал акцент?

– А шут его знает!

– Ну ладно, утро вечера мудренее.

И мы расстались.

Ну а день спустя НАТО обрушил на Югославию свои новые ракеты. И российский премьер, летевший в США на переговоры, развернул в воздухе самолёт и полетел восвояси. А внутри погибающей балканской страны кое-кто развернул прибыльный бизнес по продаже человеческих органов…

Я позвонил Волохе:

– Слышь, а фельетончик в какой-нибудь газете на предмет, что накануне русские литераторы устроили драку в сербском ресторане, очень кое-кому пригодилась бы.

– Ты хочешь сказать: Саша хотел нас втравить?..

– И тогда можно было б оповестить мир: по сербам первыми вдарили русские, а не американцы?

***

Кроме Волохи Миронов застал в кабинете и самого председателя, уже изрядно и складно поддатому. Складно поддатому, по определению Миронова, означало: выпившим в свою меру и оттого в благожелательном расположении духа. Федот Федотыч обрадовался подкреплению – а с чего бы ещё? – Ейей, по своему обыкновению, никогда не являлся без бутылки. Тем более, Волоха употреблял нынче умеренно, поскольку ждал звонка от невесты: на концерт какой-то собрались, а Луначарский не любил умеренных питаков (от слова пить – например, водку). Посидели уже втроём, тепло как-то пообщались, что редко бывает по той простой при чине, что почти всегда в компанию врезался некто непременно и чересчур разговорчивый – уж так устроил председатель свой чиновный кабинет. Все тянулись сюда пообщаться, но редко соизмеряли свой темперамент с устоявшейся на конкретный момент атмосферой аудитории. Кто-то затевал драку, кто-то силушку свою вознамеривался показать, двигая сейф или холодильник, кто-то из окна прыгал… Словом, кто во что горазд – начинали в подпитии лихо отчебучивать всякую всячину, никак не способствующую умиротворению. И тогда впору было вспомнить пословицу: «Бей своих, абы чужие боялись!»

Так и сегодня не случилось исключения. Ввалился очередной Некто, пьяный, неприлично болтливый до умопомрачения, вывел из себя Федот Федотыча, вскоре убежавшего из кабинета с тем намёком, чтоб Волоха с Мироновым спровадили как-нибудь пришельца самостоятельно. И те просто-напросто стали убирать со стола, показывая сим ритуальным действием, что аудиенция закончилась.

Вот тут и появилась в дверях Алевтина.

– Я не во время? – сразу оценила она положение дел, притормозив у порога.

Волоха явно обрадовался её приходу, сразу засуетился.

– Ну что ты, что ты! – воскликнул он. – Но тут… Тут, понимаешь, уже всё… ну, климат, короче, подпорчен. Мы с Ефимом хотим в клуб переместиться… Ты нам кумпанию не составишь?

У Миронова сложилось впечатление, что сокурсник его позабыл и про невесту свою и про концерт, о чём до этого не уставал напоминать…

Сам же Ейей, с появлением гостьи вдруг замер и, хотя был близорук, неожиданно увидал её глаза, обращённые почему-то к нему только (разговаривала же она в это время с Волохой), и подумал: дескать, как так, что, будучи на расстоянии десяти шагов, он увидал пытливое выражение её взгляда? Такое с ним, во всяком случае, произошло впервые, и это обстоятельство слегка обескуражило его, но также и крепко заинтересовало. Заинтриговало. Что-то очень знакомое из детства, что ли?.. Влюблённость, может быть?

Решили завернуть в магазин, чтобы не переплачивать в клубе. Алевтина осталась на выходе перед кассами, а друзья погрузились в лабиринт полок с товаром. Уже у кассы Волоха сказал Миронову:

– Шоколад пока спрячь. Она сластёна… – оба они тут рассмеялись, потому как сообразили, что говорят непосредственно рядом с девчонкой-кассиром, с усмешкой и любопытством взиравшей на них, откинув кудрявую головку и хлопая большущими ресницами, и, видимо, уразумевшей, что вовсе не её хотят они обвести вокруг пальца, но всё же, всё же… забавно.

Уже на подходе к писательскому клубу Волоху вызвал на связь мобильник.

– Да-да, минут через двадцать буду, – сказал он и, глянув на Миронова, пояснил в некоторой оторопи: – Моя Натали уже в метро. – И задумчиво повторил: – Уже в метро моя Натали.

Так что вскоре ему пришлось уйти, но всё же втроём они успели зачем-то обсудить его прежнюю жену, которая требовала, чтобы он отписал свою долю квартиры на детей, и Миронов, подхватив тему, зачем-то высказал своё мнение:

– Дело не в том, кто плох или хорош… Вот я тоже прожил более двадцати лет со своей ненаглядной… и чего? Вдруг оказалось, что мы совершенно разные люди. Интересы наши совсем не совпадают. И удерживало нас последние годы только – что? Сын, быт, привычка… А что ещё может быть хуже, чем жить по привычке? И тебе, Волоха, вряд ли нужно сводить отношения к злобе… сыновья тянутся к тебе, ты – к ним.

– А я разве свожу, – огрызнулся Волоха, – тем более, к злобе? Чего ты лепишь!

– Да, – сказала Алевтина миротворчески. – Что может быть хуже – жить по привычке? Наверное, ничего. Тут я всецело на стороне Анны Карениной. Жить по любви…

– Мне надо выпить. – Волоха выпил, не дожидаясь остальных, облизал под усами красные губы. – Всё! Я подвигал! Ну вас в баню! Зануды!

Уронив стул, он быстро вышел из буфета, бросив, впрочем, загадочную фразу на прощанье:

– Пьяный проспится, дурак никогда!

Впрочем, на это его замечание никто не обратил внимания.

Оставшись с глазу на глаз, Алевтина с Мироновым продолжили непринуждённое общение – их круг интересов оказался как раз общим. Миронов взял ещё яблочного соку, бутербродов, кофе. У стойки буфета к нему пытался привязаться завсегдатай подвала, сухощавый поэт с пропитым лицом, но Ейей небрежно от него отмахнулся или, точнее, – не удостоил внимания, не удосужился огрызнуться даже. Затем этот завсегдатай подходил к их столику, жадно поглядывая на бутылку у ножки стола, но и тут его намёку внять не захотели и не приветили, Алевтина даже выразила ему своё неудовольствие, сказав, что он мешает им разговаривать, и это пробудило в Миронове ещё большую к ней заинтересованность и симпатию. Он чувствовал, что давно не испытывал столь сильного влечения к женщине. И женщина эта, кажется, тоже испытывала к нему больше, чем приязнь к любопытному собеседнику.

«Странно только, – заметил себе Миронов, – что зовут её Алевтина… как в моей повестушке».

Затем, когда стали выдворять из буфета, они обнаружили, до чего быстро и незаметно пролетело время. Собрав остатки закуски и водку в сумку, они отправились по Тверскому бульвару. Сияли огни вечернего города, скрипел снег, и Ефиму Елисеевичу почудилось, что ему на данную минуту лет двадцать, но никак не полтинник. На лавочке они допили водку (то есть допивал Миронов, Алевтина же плеснула немного в стаканчик с соком). После этого как-то явно перед Мироновым возник вопрос: что же дальше? Вот сейчас они распрощаются (да, вечер прошёл хорошо, да, приятно пообщались) … и всё? А ведь так бывало, что он прощался с очередной дамой, обещал звонить, а потом не звонил. Почему-то сейчас хотелось иного продолжения… и об этом позаботиться нужно не завтра, но теперь, никак не завтра…

– Ну что, – сказал он, – поедем ко мне? Но это Подмосковье. Или… к тебе пойдём?