Страница 91 из 115
Отец Иннокентий достал из шкафа стаканы, сахарницу, ложки, поставил на стол. Что-то уж очень угрюмо молчал он при этом.
- Смеяться, батюшка, вместе с вами только те будут, произнес он, наконец, принявшись разливать чай, - кто за древними легендами, за аллегориями, окажется не в силах разглядеть мудрость и нравственный смысл.
- Ах, ну да, да, - покивал Евдоким. - Забыл же совсем. Аллегории, мудрость, нравственный смысл. Что ж, давайте, припоминать. Давайте отыщем для начала мудрость в истории с Ноем, проклявшем сына только за то, что тот случайно увидел его пьяным, как свинья. Наверное, мудро, я согласен, поступили Иафет и Сим, пятившиеся к отцу задом; но, задумайтесь, как бы удалось им это, если бы Хам первым не обнаружил отца? Давайте отыщем нравственный смысл в житии Авраама - сутенера, торговавшего собственной женой и в дикарском обряде едва не зарезавшего родного сына. А много ли нравственного смысла видите вы в праведном Лоте, переспавшем с собственными дочерьми? Или, может быть, нравственно житие Иакова шантажиста и вымогателя, обманувшего собственного брата, с благословения божьего развратничавшего до конца дней? Нравственно поступали детки его, подлым обманом уничтожившие и ограбившие целый город? Нравственно поступил Иосиф, воспользовавшийся голодом в Египте, чтобы обездолить и поработить целую страну? Может быть, нравственен Моисей, начавший праведную карьеру свою с убийства?
- А вы, я погляжу, большой поклонник Емельяна Ярославского.
- Да вот, представьте себе, отец Иннокентий. Вот, представьте себе, поклонник - потому что этот самый Емельян Ярославский сделал за нас с вами то, что мы сами - лет эдак пятьдесят назад - должны, обязаны были сделать. А уж то, что при этом посмеялся он над нами - ничего не поделаешь заслужили. Если как-нибудь внимательно и беспристрастно возьметесь вы почитать его, то, может, и увидите, что прав он на четыре пятых. Он, разумеется, заодно с водой и ребенка выплеснул - так на то он и атеист. А вот если б мы с вами, отцы наши, вместо того, чтобы Толстого отлучать, взялись бы за труд - труд тяжкий, долгий, неблагодарный - в тысячелетних привычных народных верованиях отделить подлинные истину, мудрость и нравственный смысл от легенд и сказаний полудикого скотоводческого народа, так, кто знает, батюшка - может, о большевиках бы никто и не слыхал нынче. Ведь уж даже из евреев - им-то, казалось бы, куда как нужнее за Тору свою держаться и то уж сто лет назад - сто лет! - целое течение вылилось, новая конфессия образовалась - реформаторская, сумевшая заповеди Божьи от "песьих мух" отделить. Так почему же православные-то батюшки, через одного евреев этих ненавидящие, за трехтысячелетние еврейские легенды до сих пор насмерть стоять готовы, миропознание свое на них строят, науку за них проклинают, не то отмахиваются от нее. Неужели, отец Иннокентий, не за что больше насмерть стоять? Неужели "песьи мухи" эти - и есть Православная вера?
К чаю никто из двоих еще не притрагивался. Отец Иннокентий внимательно слушал Евдокима.
- Вы о главном забываете, батюшка, - сказал он. - О Боге. О едином Боге, впервые в истории человеческой открывшемуся этому "полудикому скотоводческому народу". А в нем-то и смысл, и мудрость, и красота этих легенд.
- Но ведь легенд же, отец Иннокентий, легенд! Так давайте и вспомним о Боге - к чему же еще я призываю вас?! Давайте отделим Его - Единого, Непознаваемого, Всечеловеческого - от бога, возлюбившего почему-то лишь один еврейский народ. От бога - покровителя всех кровавых захватчиков его. От бога, который в приступе меланхолии насылает на Землю потоп, чтобы уничтожить правых и виноватых. От бога, который может решить, а потом передумать. От бога, с которым можно сговориться, заключить контракт. От бога, с которым Иакову можно драться врукопашную ночь напролет. От бога, который наподобие разбойника встречает Моисея на дороге и ни с того ни с сего хочет убить его. От бога, который озорства ради требует в жертву людей. От бога, который для красного словца Моисеева в соперничестве с другими богами, вырезает невинных младенцев во всей земле Египетской. Почему этого бога проповедуете вы наравне с Тем, которого "не видел никто никогда"? Потому что Христос родился в Иудее? Ну, а если бы родился Он среди Скифов, поклонялись бы вы Перуну?
- Что вы несете? - поморщился отец Иннокентий. - Христос предвещен был этому народу. Предвещен Богом. И не уверовали в Него.
- А как же им было уверовать?! Им предвещено было, что с приходом Спасителя наступит немедленно царство справедливости, мира, добра, всеобщего богопознания. Разве наступило оно? Им ничего не сказано было о том, что Мессия придет дважды. Здесь великая тайна, отец Иннокентий. И эту тайну - тайну общения Бога с народом в легендах, создаваемых этим народом, надо бы изучать, надо бы постигать - настолько, насколько возможно это и историку, и христианину. Так ведь не хотите вы. Ведь Авраам святой. Ведь Иаков - святой. Ведь Моисей - святой. А все евреи одновременно - христопродавцы. Да кто у нас, вообще, на Руси не святой, о ком легенды в народе пошли. Кумиров себе сотворили в сотню раз больше, чем идолов стояло до Владимира.
- Значит, Библию, по-вашему, долой, и всех святых выноси. Так?
Евдоким вдруг как бы устало закрыл ладонями глаза, покачал головой.
- Ну, опять, опять. Опять ярлыки, опять догмы, опять анафема. Все то же самое, из года в год. Ведь вот когда евреев карает Господь, всякий раз хотя бы надолго задумываются они за что? А с вас со всех - с ревнителей, с каноников - как с гуся вода. Ничему не хотите учиться, - во взгляде его мелькнуло презрение; но он быстро взял себя в руки. - Извините, отец Иннокентий. Но ответьте вы мне хоть однажды честно. Ну, пусть не мне - самому себе ответьте: верите ли вы хотя бы в то, что Красное море расступилось перед евреями, а египтян поглотило; верите, что сорок лет, покуда брели они по пустыне, скидывал им ежедневно Господь перепелов и манну с небес? Ну, не молчите, ответьте - верите?
- Нет, не верю.
- Кто, кроме папуасов и умалишенных, может поверить в это в двадцатом веке? Но почему же до сих пор вы хотите преподавать это детям, взрослым, темным, образованным - всем - как священную историю, как божественное откровение, как неделимую истину? Почему возмущаетесь, когда вам не позволяют? Почему обижаетесь, если при этом называют вас мракобесами? Вы полагаете все это лучшим способом возродить христианскую веру?
- Ну, а как же Новый Завет, батюшка? Евангелие, апостолы, апокалипсис? Это, может быть, по-вашему, тоже "таинственные легенды"? Вы полагаете, трудно Ярославскому посмеяться над ними?
- Но ведь не посмеялся же до сих пор. Так, может быть, трудно. Евангелие - это истина, отец Иннокентий, духовная истина, открытая людям через Христа. И вот эту истину - чистую, светлую, ясную - истину любви и счастья надо проповедовать, преподавать, пронести сквозь все страдания и мрак будущим поколениям. Только ее, а не глупые побасенки, нелепые чудеса, бессмысленные обряды. Поймите - иначе не оставите вы грамотным людям ни единого шанса прийти к ней.
- Истина - это еще не вера, - произнес отец Иннокентий.
- Истина - это зерно, из которого вырастает вера. Так же как ложь - зерно, из которого вырастает безверие. Первое зерно посадил Христос, второе - рядом с ним - посадили люди. И они росли вместе - покуда второе не переросло и не погубило первое. Но успели созреть новые зерна истины. И мы должны найти их, сохранить, посадить на новом месте.
- Да вы уж, я гляжу, и сами притчами заговорили, - как-то странно посмотрел на него отец Иннокентий; он, впрочем, слушал его теперь очень серьезно. - Неужели вы действительно нашли в Совнаркоме людей, готовых поддержать создание новой христианской конфессии?
- Представьте себе, нашел. Я, впрочем, не буду утверждать, что это - люди, принимающие решения сами по себе, но это влиятельные люди. Я не буду утверждать также, что говорил с ними столь же открыто, как с вами, но главное я объяснил им. Я объяснил им, что Церковь, которая оказывается враждебна образованию, науке, государству - какому бы то ни было государству - уже по этому одному не может быть истинной. Я объяснил им, что вера, которая не способна поспевать за ростом человеческих знаний, которую требуется настраивать и перестраивать с каждым поворотом истории, уже по этому одному не может быть подлинной.