Переход

– А ты вслушивался, как звучит там предложение? Это музыкальные фразы! По каждому предложению то прокатываются, то проползают, то пробегают ударные звуки. Одно предложение, например, построено на сочетании звука м, другое р, и так далее. Но в том же предложении, например, ж появляется четыре раза, иначе связывая слова, причём роль ж, на этом не заканчивается, он сочетается со схожими Ч, Щ, Ш. Его предложения рассматриваешь не только как форму для знания, но слушаешь. И у каждого, у каждого из тех, кого называем великими, есть бездна таких особенностей. А какая точность, краткость описания у него. И не только у Гоголя, тот же Тургенев в «Отцах и детях». Ты помнишь его описание Базарова на почтовой станции? А ведь сколько людей видели Базаровых, а заметил, чётко описал один. Или наоборот, в «Мёртвых душах», в гостинице спит Чичиков, Селифан с Петрушкой храпят, Петрушка положил на живот Селифану голову. – Там, в самом конце главы о капитане, который примеривал пятую пару сапог – там только о сапогах, о том, как он смотрел, прохаживался по комнате, – всего четыре строчки, а гостиница уже населена. А сам капитан! Он ожил от двадцати пяти слов, причём слов даже не о нём, ты составил его образ, наделил его характером, знаешь, чем он занимается, скажешь, на что способен, – и это из описания сапог и постукивания!

А «Хаджи-Мурата» читал? – Саша сгрёб воздух, разрубил от уха ладонью, сжал в кулаки и отпустил разом из двух рук, растопырив длинные пальцы, – там вместо страниц, цветные литографии. Листаешь страницы, словно альбом цветной, – вот герои, во что одеты, как двигаются, говорят, что едят, даже лучше чем в альбоме или кино, ты носом чувствуешь, чем пахнет. И везде, в каждом слове правда. Как солдаты шли в пикет, как говорили, как вели себя, и правда, что у жены князя есть сын от другого мужа, и что она такая, какая есть, и что какой-то капитан влюблён в неё, – знаешь, как из разноцветных нитей сплетают гобелен, – это «Хаджи-Мурат», где люди, их реплики, цвета, запахи, ритм фразы, движения, сочетания звуков, – всё-всё составляет рисунок. Многие люди прочитают, меньше поймут и почувствуют смысл и красоту, ещё меньше узнают, как он это сделал, но создать подобное может лишь один. Понимаешь, тысячи людей были на Кавказе, видели всё то же самое, но идея написать и умение, были только в одном. И в этом разница, между художником и не-художником.

– Верно, только понять, отчего художником стал офицер Толстой, а не иной, невозможно.

– Пожалуй да, – Саша подложил под щёку ладонь, поддерживая склонённую к плечу голову, враз обмякнув, словно механическая кукла, выполнившая заданную программу.

Черкасс покрутил пустую рюмку, вздохнул, заглянул на дно, опрокинул в рот последние капли, и предложил, не спеша начинать убирать со стола. Он включил в гостиной музыку. Гриша собирал со стола посуду, Саша мыл под струёй горячей воды, они переговаривались, и от движений, пьянели всё больше и больше, улыбаясь себе и друг другу. Они двигались и даже говорили в ритм музыке. Иногда один обрывал фразу на полуслове, молчанием призывая послушать любимый отрывок. В движениях работы ребята пританцовывали, кивали в такт барабанам, а однажды, Гриша положил тарелку на пол, Саша оставил воду биться в дно деревянной чаши, и они убежали в гостиную, включили на полную громкость музыку, и запрыгали, кивая головами, бренча у бедра на невидимых гитарах, выкрикивая припев. На кухне, когда вернулись, Гриша запел по-английски, Саша подхватил знакомый куплет, и они, глядя друг на друга и хохоча, пропели любимую песню. Наконец, убрав за собой на кухне, переговариваясь, о том кто как пьян, друзья оделись, спустились вниз. Осенним листом под холодным ветром друзья покружили по дворам, и подошли к школе.

В спортзале разминались для баскетбола будущие выпускники. Черкасс и Цветов, уважаемые за свой возраст и былые проказы, были радостно встречены. На команды пришлось ровно по пять человек. В прохладном воздухе с детства родного зала Гриша и Саша разделись до пояса, зябко растирали ладонями голые бицепсы. Саша взлетел за мячом, подброшенным над ним и соперником, отбросил его Грише, и они ворвались в борьбу: побежали, закричали, стали бросать мячи в кольцо, закрывать своё. И вдруг они ощутили, как плохо слушаются их руки, ноги, внешне трезвых тел. Они стали играть осторожно, боясь потерять мяч. Как больные, отвыкшие двигаться, учились точно бросать, закрывать мяч от чужих проворных рук, отдавать своему точно в ладони.

Друзья медленно трезвели, и им было радостно бежать, стуча мячом в пол, резко останавливаться, то быстрее, то медленнее отбивая на месте ритм, и неожиданно отбросить с силой мяч «своему», чтобы кинуться громадным шагом под щит за мячом при отскоке. Восхитительно было высоко подпрыгнуть, и в воздухе, пока не успел опуститься, выбросить мяч, и следить со всеми, как оранжевый шар точно опускается по дуге в кольцо, но вдруг цепляется за дужку, подпрыгивает, уже валится в сеть, но выскакивает, и его ловят чужие руки. Восхитительно с медленного шага стремительно сорваться к щиту, лихорадочно часто стуча мячом в пол, чтобы наверняка забросить оранжевый мяч из-под кольца; или вздрогнуть, когда ты один, перед чужим кольцом, у тебя две секунды, и никто уже не успеет помешать тебе бросить, ты прицеливаешься, бросаешь, – и – мимо! Тогда бросаешься под щит, чтобы первым подобрать мяч, пока он ничей, или отобрать, нарушив монотонность движений чужих рук, которые, потеряв цель, находят новую в стремлении вернуть оранжевый шар. Как хорошо, получив пас, бежать, отбивая ритм шагам мячом, высоко выпрыгнуть, и обмануть взлетевших перед тобой противников с поднятыми руками, словно они сдаются в плен, и неожиданным крюком откинуть мяч своему и увидеть, как он, один, спокойно, мягко, отправляет мяч через дужку кольца в верёвочную сеть без дна. А после снова бежать, кричать, падать, прыгать, глупо промазать, а потом, неожиданно для себя, забросить трёхочковый, и медленно, медленно догонять противника, уменьшить разрыв до четырёх, трёх, одного очка, вот, уже быть на очко впереди, и упорно бороться, когда никто не хочет уступать. Пережить короткий перерыв, когда все недолго сидят, повесив головы между ног, дышат в пол, устало переговариваются, ждут начала игры, и вновь сражаться в маленькой армии, где каждый солдат на счету и от каждого зависит, победят ли в сражении.

Черкасс и Цветов, довольные, усталые, натягивали на потные тела холодные футболки, свитера, улыбались красными лицами, почёсывали пальцами мокрые волосы, щипавшие кожу головы, и спорили с соперниками, что неверно дали Грише пробежку, когда он забросил мяч, а фола в нападении у Саши не было. Чуть просохнув, они вышли в вечер, на площадку над каменной лестницей, пронизываемую острым ветром. На площадке освещённой двумя овалами фонарей, размытыми с краёв, они поговорили, вглядываясь в темноту школьного двора, в высокую башню в тёмном небе, заполненную клетками света, попрощались, и пошли навестить знакомых.

Через арку они прошли во двор, окружённый стенами серых зданий. Стены одного дома стояли скобой, здание напротив ровной стеной. Во двор можно было попасть через арку дома-скобы или обойдя с флангов сплошную стену напротив. В центре крепости находилась детская площадка. С двух сторон земляного квадрата, друг напротив друга, ярко светили два фонаря. Похожие на тощих циклопов, они вытянули друг к другу на рахитичных шеях овальные головы, озарившие единственными глазами оранжевые полукруги штрафной. В полутьме между пятнами света, на двух скамьях, одна против другой, сидели они. Узнав друзей, они закричали, засмеялись, кто-то поднялся им навстречу. К общим знакомым Гриша пошёл быстрее, а Саша замедлил шаг, остановился, повернулся вокруг себя, осмотрел стены, темноту под аркой, и мирок представился ему средневековым замковым двором, провонявшим лошадиным навозом, озарённым мерцанием факелов, капающих горящими искрами, окружённым крепостными стенами, за которыми пустыри, крестьянские хижины с соломенными крышами, сильный ветер гнёт к земле яблони, а наверху, такое же чёрное беззвёздное небо. И только представив картину, он подошёл к людям, что ждали его. Гриша говорил за двоих и оглядывался на Черкасса.