Переход

Поздней осенью, по грязной воде канала лупит холодный дождь, тает, растворяется в слезах серая стена и стынет на пронзительном ветру тело обнажённого человека.

Не зная, чем занять себя, он сдёрнул покрывало, взбил подушку, включил радио, походил по комнате, подошёл к столу, собрал тетрадь, учебник, книжечки законов в стопку в центре стола, рядом положил ручку. Во дворе засмеялись. Он подошёл к подоконнику, долго смотрел сквозь стекло. Ничего не было видно, но он вглядывался в темноту и пустой световой круг под фонарём, затем вернулся в гостиную. Утёнок плакал, не хотел спать, жался к папе, папа улыбался и говорил, чтоб она не капризничала, мама стояла перед диваном и говорила, что повторяет в последний раз. Лена взглянула на брата заплаканными глазами, он развёл в стороны руки и пожал плечами.

На кухне Гриша по дедовскому рецепту на ломоть хлеба бросил несколько капель душистого подсолнечного масла, размазал мизинцем по чёрной губке, посыпал солью.

В комнате завалился на кровать, сбросил тапочки, один из которых пируэтом упал на стол. На радиоволне визжали, выиграв два билета в клуб, и ему подумалось, что там, в ночи, горят огни, у людей интересная жизнь, свидания, вечеринки, танцы, увлекательные путешествия, а он сидит дома день за днём. И всегда ласковая мысль, что у него своя судьба, и особое предназначение, сейчас вызвала лишь раздражение.

Цветов встал, минуту почитал к экзамену, нависнув на упорах рук над тетрадью, но поражённый знанием поморщился и рухнул на мягкую кровать. Гриша полежал, рассматривая двустворчатое окно на тёмном потолке, оборвал радио на словах «где-то в ночи, бродишь одна, моя любимая».

Цветов раскрыл над собой роман Тургенева, и книга, как птица, укрыла голову крылами, спрятала от однообразных дней, одиночной комнаты, пыльного стола.

Он начал с 33 главы, со спора Лаврецкого с Паншиным, и не останавливаясь, дочёл «Дворянское Гнездо» до конца. Он читал быстро, но внимательно, а когда закончил, ему стало так обидно от безысходности для прекрасных людей, от несправедливости их судьбы, и в то же время так нежно, что он заплакал.

Глава двенадцатая

А уже утром Цветов бодро и непривычно вышагивал по дороге. Обычно он ходил быстро, твёрдо ставя ступню, сутуля плечи. Сейчас же словно поднимался в гору; наклонив тело, вытянув голову, как гончая. Он с силой отталкивался от асфальта, словно рвался не только вперёд, но и вверх. Он улыбался, было приятно ощущать движение тела, и у него, как в детстве, появилось чувство полёта, когда он с силой отрывался от асфальта, а порыв встречного ветра почти сбивал с ног, на мгновения приподнимал над землёй.

На проспекте он подошёл к магазину с витринами по сторонам от прозрачной двери. К стёклам витрин прилипли голубые, красные буквы, по диагонали начертавшие «молоко», «хлеб», «кефир». Над входом стояло «ПРОДУКТЫ», из синих пластмассовых букв, где палочка у Ы отвалилась, и слово напомнило старый алфавит, а звучало с малороссийским акцентом. Внутри стоял густой запах свежевымытого пола, молока, копчёной колбасы. Гриша привычно не обратил внимания, как блестят влажные квадраты бежевой плитки, в чёрных проточинах. Как всегда не заметил старушки в синем халате, чёрных резиновых сапогах, белой косынке, которая уносила, перекосившись на правый бок блестящее ведро, полное коричневой воды – с покачивающейся на волне Арктикой пены, – пузыри быстро лопались, континент таял – и приподнимая швабру с грязной тряпкой, с которой свисали и волочились по полу мокрые нити крысиными хвостами. Он не запомнил холодильники по грудь, где под стеклом распластался плоский ломоть алого мяса, в белых строчках небрежного трёхстишья с жирной кляксой между строк, где свернулись кольчатыми червями верёвки сосисок, остановились жёлтые колёса сыра, бревенчатым плотом плыли батоны розовой варёной колбасы, а рядом, пирамидой, сухие, обугленные палки копчёной, минареты составили разноцветные пластмассовые стаканы сметаны, сложили стену кирпичи красных пакетов молока. Гриша подошёл к деревянному ящику, из которого возвышалась кассирша, отстучавшая ему чек. За прилавком, спиной к нему стояла дородная продавщица. На стук каблуков она величественно повернула голову с репой жёлтых волос на затылке и нефтяным пятном на макушке, показала глаз, профиль мясистого носа, после чего неспешно возвратила взгляд к длинной полке на белой стене, в разноцветных тубах консервов. Она совершила плавный поклон, продемонстрировав, словно наполненный ветром белоснежный парус на грот-мачте галеона, величественный тыл. У её ног что-то шуршало, но Гриша не имел возможности увидеть пол, столь плотно укрытый от него, и молча стоял, с чеком в протянутой руке. Через некоторое время тело перед ним выпрямилось, развернулось голым треугольным вырезом, глаза с трудом подняли тяжёлый взгляд, и пока пальцы стирали тряпку, произнесло:

– Чё?

– Бутылку Пепси. Пожалуйста, – с улыбкой добавил Гриша.

Глядя на него, из под прилавка она вытянула за горлышко бутыль. Её губы змеились, явно приготовив ответ, но он сказал только «спасибо» и вышел, унося от неё свою улыбку.

По дороге он прошёл между деревянными скамьями. На одной старушка в чёрном пальто, поддерживая ладонью щёку, смотрела на старушку в синем пальто, что через очки читала брошюру.

Цветов поднялся на лифте, позвонил в дверь.

– Привет, проходи, всё готово. – Они пожали руки, Саша принял у него бутылку. Выйдя из ванной, выложенной малахитового образа плиткой, Гриша увидел полный стол. Посредине в предсмертном тумане пота возвышалась бутылка водки. По стеклу, оставляя прозрачное русло, ползла слеза. Рядом, в деревянной чаше красного дерева лежала горкой светло-жёлтая квашеная капуста, проплетённая алыми ленточками моркови, словно восточная шапочка украшенная узорами, и пахла кисло и холодно. Друг напротив друга во льдах тарелок застыли синие голландские парусники, на каждом пустая рюмка, – прозрачный тюльпан в резных узорах на гранёном стебле. На блюде в одном углу лежали тёмно-красные овалы колбасы в снежинках сала. В другом углу, в плетёной ладье плыл чёрным и белым штабелем груз хлеба. Черкасс вскочил, хлопнул ладонью в лоб: «Вилки забыл!» Ребята улыбнулись друг другу, Саша скрутил с бутылки синюю тюбетейку, разлил прозрачную водку в рюмки, и на травах, вырезанных в стекле, загорелись лимонные светляки. Саша посмотрел на стол, снова вскочил, со словами «у меня ещё лимончик есть, сейчас порежу, сахарком присыпем – уух», – и передёрнул плечами цыганкой в танце. Рядом с тарелкой, украшенной жёлтым цветком долек лимона, присыпанными кристаллами сахара, горящими электрическим светом, он поставил бутылку Пепси, и две одинаковых чашки, друг напротив друга.

Друзья подняли навстречу друг другу рюмки, чувствуя резкий и чуть горький спиртовой аромат, улыбнулись встрече, пьянству с утра, выдохнули воздух, и опрокинули внутрь водку. Холодная водка обожгла вкусом горло, они схватили по жёлтому колёсику лимона, бросили в рот, и кислый, чуть подслащённый сок, сморщил лица.

– Хорошо пошла, – разом заговорили, потянулись блестящими остриями вилок к вороху квашеной капусты, чёрному хлебу, тёмно-бордовой колбасе в точках сала.

– Хорошая водка, – сказал, кивнув головой, Гриша.

– Да, – кивнул головой Саша, – давай сразу ещё по одной.

Проглотив несколько рюмок, они перешли от разговора встречи, к друзьям, переживаниям, мечтам. Гриша сообщил Саше, что Кристина вернулась, очень хорошо выглядит, поведал её впечатления, чуть насмешливым, тягучим слогом. Гриша описал, как она передала Черкассу привет. Саша буркнул в ответ, что очень рад, и выдавил из себя ей несколько приятных фраз. Неожиданно Саша осведомился, несколько насмешливым голосом, о заносчивой Свете. Гриша огрызнулся, что у Светы всё хорошо, хоть давно её не видел, и парировал советом задуматься о заносчивой Кристине. Саша выдал примирительную скабрезную шутку, Гриша проговорил в том же духе поговорку, и они снова выпили. Гриша полюбопытствовал о жизни Фельдмана. Саша ответил, что недавно брякнул тому о Кате, и теперь Миша достаёт его расспросами, а недавно отчубучил заехать в институт и познакомиться с Катей. Потягиваясь, медленно и снисходительно, Саша молвил, что Фельдман вот уже который раз ходит в театр у «Никитских Ворот» с какой-то пассией, но без осязаемого успеха. Гриша, перед тем как выпить, бросил «вчера», а занюхав колбасой, и разорвав её в зубах, продолжил излагать о том, как вчера дочитал «Дворянское Гнездо», и даже заплакал. Саша откликнулся на «Дворянское Гнездо» одобрительной репликой о нежном романе, но заметил, что язык Тургенева, всё же, почти всегда несносен, особенно в поздних романах, и изрёк «чем дальше Тургенев удаляется от разговорной речи, пытаясь писать литературным языком, тем текст хуже». Вместо ответа у Гриши сорвалось с языка грубое слово, – он опрокинул на себя кружку с Пепси. Саша, пародируя нравоучение, провещал, как кощунственно пить много водки, и разлил последние капли. Гриша бросил на стол влажный платок, бросил веские слова о нехватке водки. Саша откликнулся, что есть начатая бутылка джина. Гриша узнал, что отец Саши не будет против, если они её выпьют, после чего неожиданно бухнул тост за женщин. Саша отпустил приветственную шутку, – они засмеялись и выпили. Цветов пересказал другу, как Жора обнял Кристину за плечо, и обронил несколько слов о возможном влечении Жоржа. Саша похрустел капустой, потом промолвил, что наверное так и есть, но предположил, что Жора Кристине не пара. Гриша расписал другие знаки внимания Жоры, и они сложили согласный вывод о его чувствах к ней. Саша ехидно посоветовал спросить у Жоры, кто ему нравится, но Гриша отбрил его предложением узнать то же у Кристины. Из соседней комнаты Саша крикнул, чтоб Гриша достал ещё капусты из холодильника, а когда вернулся с джином, докладывая, что бутылка почти полная, то Цветов сморозил, что Жора может быть и покорит Кристину. Саша, разливая джин коротко вякнул, «не может быть». Выпив, Гриша, замолкая на мгновения и с каждым словом спускаясь к тишине, отчеканил слова, как плохо пить джин без тоника. Саша произнёс «всё полезно, что в рот полезло». Они помолчали, смывая еловый привкус, и вдруг Саша неожиданно проронил, что он хотел давно сказать, но не было возможности, что он больно переживает смерть деда Гриши, ведь, с его детства они так много общались, и он был для него действительно близким человеком, и сейчас, когда мама заболела, хотя, конечно, у неё будет всё хорошо, она недавно прошла курс лечения, и её снова скоро положат на несколько дней полечиться, он лучше понимает его чувства. Гриша отрубил короткое «да». Потом вымолвил, что смерть дедушки для него это, – и замолчал, а потом добавил, что дедушка был, наверное, самым дорогим ему человеком. Саша предложил помянуть, они молча встали и выпили не чокаясь. Саша проронил, что рано или поздно, все знакомятся со смертью. Они помолчали, и для поддержания разговора, Гриша выговорил вопрос о Сашиных родителях. Оказалось, они поехали к друзьям на новоселье. Вдруг Гриша выпалил, ударив ладонью в стол, что совсем забыл рассказать о Пскове, куда они собрались и приглашают его. Саша спросил, кто поедет, задал вопрос о сроках. Гриша ответил, советовал ехать, выдал несколько предложений о древности города, белокаменной архитектуре. Саша вставил несколько слов о Троицком соборе, Кроме, и они долго рассуждали о поездке, иногда останавливались, роняли несколько слов короткого тоста, и продолжали разговор о путешествии. Саша обещал пригласить Фельдмана, посоветовал собрать больше друзей для большего веселья. Черкасс поинтересовался, допив последнюю рюмку, читал ли Гриша кроме Тургенева, тот коротко отрубил: «Исповедь» Гоголя. Не понравилось».